Повести и рассказы - [86]

И вдруг поздно домой приходит. Я думала — задержался по работе, как бывало и прежде. В другой раз повторяется картина. Я не сплю, жду за полночь. Приплелся тихонечко, разулся в прихожей, на цыпочках крадется. Кринками позвякал осторожно — молока попил и пристраивается спать. Подождала. Когда улегся, протянула руку и легонько тереблю за чуб: «Нагулялся? У кого гостевал да ласкался?» Знаю, не то говорю, но сдержаться не могу: раньше пулей летел, чуть освободится.

Повернулся он ко мне, удивляется:

— Ты еще не спишь?

— Куда уж спать, если муж где-то бродит среди ночи, — захлебываюсь от горечи, от слез, от его скрытности. Ведь стоит маленькому недоверию завестись — прахом пойдет любовь.

Слез моих Гриша не выносил, просто из себя его выводили. Обнял, ласкает, успокаивает — не поддаюсь, должна же я знать, где он проводит время.

— Работал я, работал! Бульдозером площадку на нижнем складе ровнял...

— С чего ты на бульдозер взобрался?

Отодвинулся Гриша, на спине лежит, руки под затылком. В темноте шепчет, убеждает, да наоборот получается — еще горше мне:

— Истосковался я, Настенька, по работе, настоящей, мужской, чтоб плечи ломило, чтоб усталость навалилась — сильней тогда я становлюсь. Командовать — лишь глотку тренировать. Я же здоровый, иногда стыдно — бабы топором вкалывают, а я мимо иду, указания им отвешиваю. На бульдозер глянешь — ведь сросся с ним, пропитался его запахами и сам тремя потами смачивал! Не могу без этого, понимаешь, жилка работная тревожит...

Вцепилась ему в майку — чуть ли не рву в клочья:

— Гришенька, родненький, и чем же я тебе опостылела, что бежишь от меня к бульдозеру треклятому?

Умом-то соображаю: откровенно он высказался, душу излил — уж такой человек, совестливый да настырный, по справедливости хочет, по высокой мерке жить. Значит, нужно мне опять терпеть, еще одну частичку мечты похоронить, самой остатками пользоваться. А я всего желаю, до кровиночки!

— Эгоист ты, Гришенька, поставили начальником, и уж возомнил, — это я от отчаяния, от злости бухнула, чтоб побольше досадить, потешиться за обиду. Сгоряча наговорила, наговорила, да и ляпнула: «Завтра же уеду куда глаза глядят, не собираюсь в этой дыре век торчать!» И отступать нельзя, если поперек пошла.

Жадной я оказалась до беспамятства. Гришей ни с кем не желала делиться, хотела возле своей юбки держать да миловаться. Не поняла его. Он же с малолетства, с детдома, на людях и для людей, и я должна бы так, наравне с ним. Но в ту пору Гриша мне свет заслонил, кругом он, и в мечтах моих сторонним места не было. Оттого и надумала припугнуть, может, за мной побежит.

— Вот оно что! — Гриша облокотился и сверху смотрит мне в глаза близко-близко, хоть и темно, а чую горечь его. — Разлюбила, значит, меня?

Уткнулась я в подушку, молча давлюсь слезами. Ну почему такое наказание, казним друг друга? Ужель ослеп или веру потерял? Да без него, Гришеньки, мне и жизнь не мила...

Самойлов, чего насупился? Иль не веришь тому, что рассказала? Поездить, повидать края разные — без толку, убивание одно, на душе мало чего прибавится. До цены копайся, узнай, почем сам стоишь для людей. Гриша мой уразумел, что бульдозер его, лесопункт наш крохотный, Лешка Козырев с вербованными, лесорубы с их семьями, тайга и речка промеж чащобы — лишь частичка света белого, но такая-то и нужна сердцу. Чтобы лаской она приветила, одари ее работным потом своим и любовью.

И ребеночка хочу от Гришеньки, так сильно желаю, чтоб случилось это — клеточки мои тянутся к нему, удержу нет, каждая истосковалась, душа стонет. Все время его чувствовала и призывала — руки, тело, губы...

Видишь, Самойлов, куда мое разумение забрело, пока я здешние денечки отсчитывала. И, выходит, пропаду я без Гриши, нужно к нему ехать. Чую, останется он там насовсем, зацепила его крючком тамошняя жизнь — суровая, без скидок; проверяет она людей на стойкость: выдержал — признает, отступись от нее — уже не тот человек, простора не хватает. Там, как на ладони, без всяких прикрас и говорений, видно, кто ты есть.

А всколыхнулась я нынче все-таки из-за Лешки Козырева. Куда я подалась — никто не знал. Лешка же отыскал меня. Выскакиваем мы с девчатами из столовой после обеда — Лешка стоит напротив дверей: руки в карманы пальто глубоко засунул, сгорбился и словно врос в землю, не сдвинешь с места. Все обходят его, нахмуренного, с опаской, да и я поначалу перепугалась — зачем заявился? Хотела в сторонку вильнуть, но потом решила — чего бояться? Выструнило меня внутри, кажись, тронь и зазвеню бубенцом. Тихонечко иду к нему — тянет что есть мочи; рвануться же, подбежать — а ну как хрустнет бубенец отчаянно, и зайдусь я истерикой, голосить буду на весь свет, и на Лешку наору, выгоню в два счета. Подивилась я на себя — значит, не пустая я была это времечко, значит, просто притаилась, обманывалась, топила безжалостно любовь, а она выжила.

Долго молчали мы с Лешкой. Он исподлобья смотрит, и глаза у него суровые, бездонные. Не выдержала я:

— Здравствуй, Леша, как нашел меня?

— Дело нехитрое, — отвечает и усмехается. — Твой-то разлюбезный старался и не смог.