Повести и рассказы - [84]

— А технорук... кто был?

— Ужель не догадался? Силкин... — директор закрыл руками лицо.

— Зачем все это рассказываете, Николай Петрович? — спросил Гриша, голос дрожит — взволнован, в волосы пальцы запустил, чует — неспроста откровенничает директор, с подходцем.

— Дело важное. Намечаем тебя начальником лесопункта назначить.

Я даже и не сообразила что к чему, словно и не к Грише обращается директор, а советуется о ком-то другом; не шутил Николай Петрович, смотрел испытующе.

— Какой из меня начальник? — взвился Гриша. — Технологию лесозаготовок не знаю, недавно прибыл...

— Стоп! — хлопнул ладонью по столу директор. — Разберемся. Люди тебя уважают, и за дело. На работе горишь, хулиганство и другие нарушения в поселке пресекаешь. Люди признали — это главное, поведешь за собой. А технологию подучишь, технорук поможет советом. Как говорится, не боги горшки обжигают.

— Привязать хотите? — тяжело Грише, пот со лба утирает, сопит. — В ссылку навечно... Тут либо медведи и вербованные, либо двужильные, как вы, обитать могут. Я и так стараюсь, все для людей делаю...

А директор и вставил ему шпильку:

— Не обманывайся, ты крохи людям кидаешь, что у самого в избытке. А те, кто без остатка для всех — любой черпай до дна! — эти человеки. Ими жизнь крепка и непогибаема. Ты же крылья распетушил и кукарекаешь: «Куда хочу, туда и полечу!» Не выйдет, должник ты, Назаров, и в первую очередь — Силкину...

— Почему Силкину?

— Перед смертью беспокоился он о деле, которое любил, все твердил, чтоб начальником лесопункта тебя поставили. Залез в долги по уши, Назаров, расплачивайся: Силкину долг возврати за доверие, людям — за уважение, а Насте — за любовь. Ты не вербованный, сам приехал, так что два выбора у тебя — струсить, податься назад или осесть, вроде меня. Места наши только таких принимают, и никто не жалеет. Нытики быстро сматываются.

Я на Гришу смотрю, ноет сердце — уколол его директор крепко, по самолюбию вдарил, он аж покраснел от неожиданного оборота и на меня так жалобно глянул. Ведь решать надо сейчас, а без моего согласия Гриша ничего не предпринимает. Не своя я стала, правда, вида не показываю: не дай бог встрять в мужской разговор, потом укоров не оберешься, пусть сам доходит — мое слово впереди, как захочу, так и поверну. Гриша елозит на скрипучей табуретке, ладони тискает до белоты — ой не хочется ему цепью приковываться, вольная же птица! — мечтали всю землю облететь, повидать и горы, и города, на море съездить. Мало ли красивых да уютных мест. Тоска у него в глазах заплескалась. Я мысленно твержу: «Не соглашайся, не соглашайся...» — Будто подслушал директор, встал, взял меня за руку, усадил на свое место и говорит:

— Иногда бывают случаи, коммунист Назаров, когда подсказывает решение твой партийный долг. — Заходил по комнате, дойдет до койки и обратно к окну. — И если Настя любит по-настоящему, то она должна гордиться тобой. Ведь будешь на переднем крае, как в разведке, такое доверие... Трудно, но надо, пойми. Правильно, Настя?

И меня, значит, любовь нашу в поддержку бросил: очертил кругом и заклял. Попробуй, переступи черту, тошно станет. Аи впрямь, отступись сейчас — и я, и Гриша — уважение к себе потеряем. Мается он, измучился враз. Сжалилась, помогла — ладонью огладила волосы: «Пройдет время, Гриша, на твое место другого пришлют, а мы полетим куда захочется».

За меня боялся — потерять или иное думал; перевел дыхание, потвердел и будто прежним стал, который огоньком светится. О людях в первую очередь вспомнил:

— Николай Петрович, вдруг не захотят рабочие меня начальником? Не смогу я так работать...

— Что же ты предлагаешь? — прищурился директор.

— Собрание проведите и спросите народ. Согласятся, тогда буду работать, — выпалил Гриша.

— Ого, да ты, брат, хитер! Ишь как дело повернул, — изумленно сказал директор: опять затопал от койки к окну и этак изучающе смотрит. — Никогда не слышал, чтоб начальников выбирали... Но у вас тут особое положение. Ладно, — решился он, положил руки на плечи Грише, сжал, — согласуем в райкоме, проведем собрание.

И было собрание, было! Из райкома второй секретарь прибыл и остальное начальство леспромхозовское. В объявлении так и написали: «На повестке дня — утверждение начальника лесопункта». В поселке головы ломали — кого назначат. Мы с Гришей молчали и промеж себя об этом ни слова, словно боялись затронуть похороненную мечту, бередит она, напоминает. Я иногда ночью пущу слезу, в подушку уткнусь, чтоб он не догадался. Изболелась и за него и за себя. Морщинки прорезались на лбу у Гриши, задумчивый стал — уставится в одну точку, словно видит там что-то. Я не мешала ему, сама примеряясь, что делать; руки вялые — всякие желания пропали, простые щи сварить и то охоты нет. Правда, недолго у меня слезливое настроение держалось, переломила ради Гриши. Заказала у местного столяра новый стол, стулья, кровать деревянную — надо же устраиваться по-человечески. В тот день, когда собрание состоялось, кровать и принесли. Гриша как раз брился — вытаращился, не поймет, рот открыл, с помазка пена на пол капает. Втащили мы со столяром кровать, я упросила его пособить выволочь в сарай наши узенькие железные койки, установили роскошное ложе. Гриша топчется передо мной, слова вымолвить не может: «Ты, ты...» — обнял и ну целовать! Отбиваюсь: «Леший, мылом измазал!» Порушилось отчуждение — вместе любая беда не страшна, переборется, но червоточинка осталась.