Повести и рассказы - [83]

— Подымай, Гришай, карту, а потом я попытаюсь: чья старше — тот и выиграл. Выиграешь, что ж, смелого человека уважать стоит, как, братва? — и хмельно на остальных смотрит; иные поеживаются под его взглядом: знать, не по нраву пришлось предложение.

Однако сгрудились, из-за спин голос раздался:

— Если выиграет — пусть начальство обеспечит каждого поллитровкой в счет получки, тогда и мороз не страшен!

— Дело! — зашумели вербованные. — Без согрева нельзя.

— Нет, ребята, слишком много. Литровку на троих — это можно организовать, — отвечает Гриша.

— Припечатано, — отрубил Лешка. — Подымай карту.

— Знаете что, пусть жена за меня, а?

— На себя не надеешься? — подшучивает Лешка, сверлит зенками. — Действуй, красотулька фартовая.

Сробела я, остудилось внутри, все смотрят, да и дело-то какое, вдруг промашка выйдет? Порез на локте заныл... Гриша ободрил: «Тащи карту, ты счастьем богата, неужто и в этот раз обойдет?» Протянула я руку, от напряжения аж глаза зажмурила, нащупала колоду, пальцем отделила часть, перевернула — семерка бубновая! Вот и счастливая, не дай бог Лешке постарше достать, что будет — ума не приложу. Тот хлопнул в ладоши, потер их удовлетворенно, с шутками-прибаутками щелкает пальцами над колодой: «Где тузы, где десятки? Покажите, детки, пятки!» Уцепил ловко верх, показал — сам не смотрит, спрашивает: «Что?»

— Шестерка! — как один выдохнули вербованные.

Тем и кончилось. Вышли они на работу. У меня же сомнение осталось — смухлевал Лешка, ни при чем счастье — специально на шестерку метил, ведь ловкач был в карты наипервейший.

Забылась эта история быстро, не до нее стало: март новое приключение подбросил. После оттепели забродили около поселка медведи — обмануло их тепло, проснулись. Сначала старика охотника задрали — он на белку ходил и не чаял с косолапым повстречаться. Думали — случайность. Потом попал им в когти Силкин — обследовал запас леса за рекой. Живой еще дополз до дороги. Вызвали по рации вертолет, увезли. На нем прибыл директор леспромхоза. Дня три жил, организовывал круглосуточное вооруженное дежурство в поселке, на делянках лесорубы — тоже с ружьями. Прилетел специальный самолет с охотниками, устроили медведям вздрючку — одиннадцать штук с воздуха положили. Остальные, видать, с испугу разбежались. Директор ходил, выспрашивал, подробно жизнью нашей интересовался. Силкин еще до больницы умер.

И вдруг появляется директор вечером у нас: разделся, скинул унты и в теплых носках в комнату прошел. Не понравилась ему обстановка: покачал осуждающе головой, глядя на кровати, табуретки. Тронул рукой стол, тот зашатался. «Да... словно на вокзале живете, молодежь?» Я-то, правду сказать, подрастерялась немножко, мечусь в кухоньке, что есть в наличии, готовлю. Гриша сконфузился, пожал плечами: «Уж так получается...»

Сидят они за столом — выпили, закусили. Я отошла в уголок, беседе не мешаю. А там что-то серьезное затевается, мужской разговор, потому и вострю уши. Всего касаются, особливо директор выпытывает про наши жизненные планы, намекает — не думаем ли остаться навсегда? Отмалчивается Гриша, лишь спросил:

— Интересно, Николай Петрович, чем вас привязал тутошний край, или родились где поблизости?

Директор снял пиджак, отдал мне, чтоб повесила, оправил свитер: крутолобый, лысина по всей голове протянулась, сбоку седые прядки топорщатся; склонился, вилкой по клеенке чертит; туго ему вспоминать: брови — белые, густые — сошлись к переносице, вскинул лицо к Грише — взгляд непреклонный; сильный характер у директора, и чувствовал он — с Гришей в открытую надо. Позднее я поняла все, а тогда... похвалиться не могу, мимо самого главного проскочила, не заметила. Меня простить можно, я же Гришей жила и дышала, и белый свет не нужен. Правда вся в нем чудилась, ее он и носитель и утвердитель. От этой слепоты я и на стройке очутилась.

— Семнадцать лет мне еще не стукнуло, когда мать сказала: «На тебя одного надежда, трудно нам в колхозе перебиться. Езжай-ка, сынок, с Потапычем на заработки». После войны это было, может, слышал, каково тогда в деревнях жилось, особенно по которым фронт полыхнул... У матери — четверо мальцов по лавкам, есть просят, на отца похоронка пришла, а колхоз, видать, не скоро окрепнет. Так и подался я с артелью за тридевять земель. Валили лес вручную лучковой пилой, вывозили на лошадях. Хоть и денежная работа, но тяжеленная, не то, что сейчас: бензопила, трактор да лесовоз. Взвыл я от такой жизни, в лес боюсь сунуться — мерещится мне, будто эти сосны и ели изготовились придавить. Когда же упадет спиленная лесина оземь — от гула совсем беги прочь. А тут надо подбираться к сучьям с тяжеленным топором. Раз отскочил топор и по ноге маленько задел. Несколько дней, пока не поправился, сиднем в дому окопался. И надумал: «Пропадать мне здесь, что ли?» Прихватил свой чемоданишко и попер пехом — зимой, за десятки километров до железной дороги. Спешу, подгоняет злость на самого себя, к тому же не грех и согреться на ходу. Может, и утопал бы, не приключись пурга. Замело, завьюжило, зазастило и впереди, и сзади, и по бокам. Знаю, тайга дремучая, непролазная. Перепугался я до самых пяток, и захолодило — чую, как мороз по пазухе шарит. Все, решил, каюк моей глупой пацаньей башке, замерзну тут. Пробивался, пробивался, свернул в сторону и бухнул в обочину по пояс. Барахтался, на четвереньках выкарабкался из ямы, уселся на чемодан и заскулил. Плачу, мамку зову, лесопункт вспоминаю — небось мужики с работы пришли, покидали ватники на печку сушиться. Потапыч за стол зовет, а обо мне никто и не беспокоится. Глаза слипаться начали, спать хочется... И уснул бы там на дороге, но кто-то затормошил, по лицу ладонью бьет. Взвалил меня, значит, этот человек на горбину и поволок в лес. Я ничего не запомнил, очнулся в заброшенном тракторном тепляке. Уже изнутри и снег повыкидан, и открытая стенка сучьями прикрыта, и костерок посередке греет. Отпарился я, признал спасителя — технорук лесопункта, мужичонка хилый, и как сумел доволочь меня! Заметил он, что разглядываю его, спрашивает: «Жив? На, погрызи сухарь, силенок прибавится». Вот с той минуты, Гриша, и повернулась моя судьба по нынешней дорожке. Технорук с виду слаб был, а словами такими пришпилил, что до сих пор помню. Разговор длинный он вел, пурга-то сутки ярилась. Да я больше слушал, говорить-то нечего. «На волоске ты повис, — рассуждает. — Думал убежать, и все, освободился. Ан нет, должок твой огромный камнем на ногах приклеится и на всю жизнь тянуть будет. По уши в долгах ты, парень, и, пока не расплатишься — совесть загрызет. Мать тебя растила, поила и кормила, ты у нее опора, ужель подрубишь веру родительскую, братьям не поможешь?» Я словечко вставил: «Могу и в другом месте зарабатывать и высылать!» — «Не сможешь, уверен. Раз поддался слабости, потом легче на подлость пойти. И бригаду без сучкоруба оставил, где им сейчас человека найти? Один путь у тебя — вернуться». Вернулся я, Гриша, хоть и стыдно было. Поднабрался умишка да силенок — в вальщики пошел. Потом... мать померла, братишки сюда перебрались. Поступил учиться в техникум, окончил. Двинули дальше — мастером, начальником лесопункта, директором. Восемь лет командую леспромхозом. В институт на заочное отделение поступил. Скоро четверть века, как прибыл, двое сыновей выросло. Прикипел я накрепко, не оторвешь...