Повести и рассказы - [74]

В ворохе рваной обуви и кусках поделочного материала Никита обнаружил пустую бутылку; на электроплитке — вместительная селедочная банка, там вместе с очистками осталось несколько сваренных в мундире картошин.

— С чего выпил-то? — поинтересовался Никита.

Отчим, опершись на подлокотники кресла, повернулся укороченным туловищем, заморгал безресничными веками, и лицо его в гладких и бледных пятнах — следы ожогов — зажалобилось:

— Никит, не выдавай матери, а? Я лаврушку пожую, запах заем, и сойдет. Во, хошь денег на кино дам? — Он суетливо высыпал из граненого стакана мелочь, отсчитал рубль.

— На кой мне деньги! — сказал Никита.

С отчимом он чувствовал себя на равных, ведь зарабатывает больше его почти вдвое, а пенсия отчима — не в счет. Холодок, бывший в их отношениях много лет, давно растаял — жалко отчима, сидящего в убогой лачуге и видевшего в жизни лишь подметки, заплатки да каблуки. Сапожная мастерская располагалась на бойком месте — возле бани, неподалеку от главной заводской проходной. Иногда заходили к отчиму друзья из цеха, в котором он раньше работал. После выпивки рисовал он парашютиста в полете, словно в тот далекий миг что-то случилось с ним, законтачило в мозгу навязчивую мысль. Отчим никогда не поднимался на самолете, не прыгал на зеленую землю; в первые дни войны он попал под бомбежку, и все кончилось. Навсегда.

— Это заведение посетили литейщики, кадровики. Что за причина? Проводы моего давнишнего приятеля — Николая Матвеича! Угадай, куда мы его провожали?

Манеру отчима — спрашивать и самому отвечать — Никита усвоил хорошо и спокойно ждал, пока он выговорится.

— Провожали мы не на пенсию, нет, бери, Никит, хуже; кабы на пенсию, то все бы сердце не болело — оттрубил человечище положенный срок, отдыхай, в «козла» бей, в домовом комитете активничай. Квартиру он получил у черта за куличками!

Отчим завозился в кресле, и скрипнули кожаные подкладки на культях.

— Ну-кась погляди, — он повернул рисунок на свет.

Таких рисунков у Никиты много, и ему не по себе, когда отчим показывает новый. Но странно, в них во всех, очень похожих, различия в деталях: то солнце настолько ярко, что остальное едва угадывается сквозь лучи; иногда выпукло выпирает крыло самолета; бывает, что человек, находящийся между солнцем и землей, распластался необычно. Сейчас парень напряженно всматривался в ясно видное лицо падающего, даже покоробило — отчего парашютист бездумно улыбается и почему у него глаза с прищуром?

— Здорово, — запнувшись, сказал Никита.

Отчим посветлел, стал прибирать на столе и захламленном подоконнике, опрокинул банку с клеем — пальцы не держали инструмент.

Никита выволок из угла деревянную плоскую тележку на четырех шарикоподшипниках, крутнул один — шарики заскрежетали: «Утром песок набился», — капнул под обойму машинного масла из бутылки, крутнул снова: «Порядок».

Он вынес тележку наружу. Отчим, опираясь на толкушки, прихваченные к запястьям ремешками, выбрался из мастерской. Никита закрыл окно щитами, накинул на них длинную железную полосу, которой хватало и на дверь, запер массивным висячим замком.

Тележка катилась легко, он тянул вполсилы — это отчим прилежно действовал толкушками. Около магазина их остановила женщина и, показав каблук туфли, заголосила:

— Что ж ты ставишь, дядь Паш, такие набойки, неделю поносила, и опять болтаются!

— Не гомони, Настя! Я же тебе говорил: пусть Иван выточит целиковые — токарь же! Тем износа нет, а мне что, какие из комбината дают, такие и ставлю — клепаные, стерлась заклепка — и выбрасывай набойки. Не одна ты маешься!

И потом еще долго отчим ругал деятелей из комбината, горячился, стучал толкушками; обращался к Никите, будто он и есть тот самый снабженец Галкин, который каждое утро привозит на пикапчике в мастерскую капитально отремонтированную обувь и доставляет столь плохие материалы на срочный и мелкий ремонт. Но потом его запал иссяк, после асфальта пошел песок, и тут не до разговоров, помогай пасынку тащить тележку.

Выбравшись на утоптанную тропинку, Никита перевел дыхание. Отчим задремал — сонно клевал носом, потрепанная офицерская фуражка сбилась набок, руки с толкушками расслабленно волочились по земле.

Никита осматривался, не признавая вроде бы знакомого поселка, в котором вырос, где помнят его сопляком: пятиэтажные дома, растущие как грибы; на балконах сушится белье; из окна протянули резиновый шланг и поливают клумбы, ребятня бегает, галдит, смелые же ныряют в этот искусственный дождь; на скамейке под тополями сидят три дородные старухи по прозвищу «Три поросенка»; возле сараев подростки окружили новенький мотоцикл и хлопотавшего с тряпкой счастливого его владельца — стоят молча, вожделенно разглядывая: «Прокатиться бы!» А раньше здесь теснились обшарпанные бараки, нависали над их дырявыми крышами ветви тополей, прикрывая от непогоды и той копоти и сажи, что витала над ними, когда чадили заводские трубы; сквозь щели проникал дым с гарью и оседал черной пылью на занавесках, рамах, застил дневной свет в стеклах. Казалось — так и будет вечно, с тем и предначертано смириться. Но сломали бараки, стало просторно, светло, людей потянуло вверх, прочь от низкости, приземленности. Но прошлое уцелело, оно близко, оно забилось кое-где по квартирам, и олицетворением его глядят на действо жизни «Три поросенка» — почти целый день, изредка вмешиваясь в уличные происшествия: одна кричит хриплым басом, другая — визгливо, а третья постреливает лисьими зенками и констатирует: «Фулиганы!» Уцелел единственный деревянный дом, но и его скоро снесут вместе с сараями.