Повести и рассказы - [103]

«Проснулась, — нехотя разозлился Голубев, — теперь покоя не жди».

Занавеска колыхнулась, в ночной сорочке Полина, стоя на пороге, подслеповато щурилась.

— Миша! — позвала она.

Голубев не шелохнулся, хотя только что собирался встать. Ушел бы он от жены куда глаза глядят, доживал бы наедине со своей болью, со своими тягостными мыслями, да жалко было — деваться-то ей некуда, и кто будет присматривать за полуслепой и полуглухой старухой?..

Полина, вытянув вперед руки, натыкаясь на стулья, подошла к дивану, нащупала Голубева и стала трясти:

— Миша, с потолка течет...

Голубев приподнялся и прокричал жене в ухо:

— Не знаешь, что ль, где таз? Возьми да поставь!

Та отшатнулась, перекрестилась и забурчала:

— У, разорался, окаянный...

Она кряхтя опустилась на колени перед иконой и, нагнув голову, зачастила с придыханием:

— Пресвятая богородица, прости неразумного и болящего, дай ему облегчение...

Полина жаловалась богородице на плохое здоровье, на хозяйственные заботы, просила, чтоб дождь кончился, — дом-то старый, ремонтировать надо, а откуда у стариков силы да деньги? — и чтобы картошка в огороде уродилась, тогда немножко продадут ее на базаре, а на выручку подлатают крышу; поминала умершую в войну их единственную дочь, просила богородицу послать им квартиранта — они бы сдали вторую комнатенку рубликов за десять, сами бы уж в одной перебивались.

«Кто в такую развалюху пойдет? — размышлял Голубев, глядя на сгорбленную спину жены. — Уж, видать, коротать нам как-нибудь до конца. И никуда я от тебя не уйду, — ну что мы поодиночке делать-то будем? Сколько годков, почитай, вместе прожили...

Он опустил ноги с дивана, пошарил, найдя калоши, надел их и подвязал тесемками к щиколоткам; постанывая, встал. Сразу хрустнуло в коленях. Но Голубев превозмог боль и слабость и, почти не отрывая подошв, в одном нижнем белье зашаркал на террасу.

Дождь выдыхался. Уж и ветер не тюкает вишневой веткой по ромбовидным оконцам. Сквозь грязные разводы туч нет-нет да и заполощется белый лоскут облака. Мельчайшая водяная пыль носилась над нахохлившимися зарослями малины, что росла вдоль забора на огороде. Мокрядь путалась промеж старых яблонь и оседала на картофельных грядках. На проводах повисли крупные серые капли. Это неуютное утро пропитано хмарой, теменью, слякотью; но покажется солнце — и полетят капли к земле: на тропинки, на лопухи, на траву, на деревья.

В углу террасы раздалось квохтанье. Голубев снял с полки банку и высыпал остатки овса в алюминиевую миску. Голодная курица соскочила с кучи тряпья и застучала клювом.

«Надо сходить к Василию, попросить у него овса, а то уж кормить нечем!» — подумал Голубев; с десяток кур было раньше, да вот нескольких собаки загрызли, некоторые почему-то подохли, уцелела одна. Хотел завести снова, но не получалась из курицы наседка: уж больно вертлявая да бегучая, нельзя на улицу выпустить — потом допоздна искать приходится. Сначала он каждый день носил ее к соседям и подпускал в курятник. Добряки-хозяева не возражали: «Пусть наш петух заодно и старикову курицу потопчет!» Но она привадилась и яйца там нести. Какой же это прок...

«Зарезать, что ль, — рассуждал Голубев, — иль подождать? Глядишь, все и уладится. Да и овес-то даровой».

Василий работал на утильбазе — ездил по домам и собирал ненужный хлам; для прокорма лошади ему выдавали овес.

Голубев заставил куском фанеры разбитое оконце, чтобы не дуло сыростью на террасу, вытащил из-под умывальника таз с мыльной водой и картофельной кожурой: выходить под мокрядь не хотелось, и он прямо с крыльца выплеснул помои в огород.

Заходя в комнаты, Голубев придержал дверь — уж слишком сильно она хлопала, так, что осыпалась побелка или шваркалась штукатурка; никак не достанет Голубев изношенную автопокрышку, из нее можно вырезать кусок и прибить вместо пружины: послабже будет стукать входная дверь.

От сквозняка лампада замигала и потухла. Икона потускнела; трудно разглядеть богородицу с младенцем, лишь желтела оправа да уплывал в открытую форточку синеватый дымок с чадившего фитиля.

В спаленке Полины умещались двухстворчатый шкаф топорной поделки, кровать да тумбочка Зинки, бывшей квартирантки. Жила она у них без прописки, работала продавщицей в палатке, проворовалась и скрылась неизвестно куда. Приходили из милиции, расспрашивали, участковый частенько навещал. Зинка так больше и не появилась. Барахлишко и кой-какие ее документы, которые она забыла впопыхах, милиционеры забрали, а вот тумбочка осталась. «С поганой овцы хоть шерсти клок, — сказал тогда Голубев. — Ишь ворюга, за жилье не уплатила, смоталась, подлая».

Ему даже сейчас стало тошно, едва вспомнил Зинку. «И глаза-то у нее были ненормальные, вареные какие-то, и сама худющая — жрала, жрала, а все без толку, видать, жадность не накормишь. Куда только я смотрел — пустил ее на квартиру?» — продолжал казниться Голубев. Он в сердцах пнул ногой тумбочку.

Дождь хоть и перестал, но с потолка все еще капало; Голубев подставил таз, послуптал, как захлюпали капли о дно. «Подтирать не буду, один черт мыть сегодня», — решил он. Полина, согнувшись в глубоком поклоне, замерла перед иконой и не видела, что погасла лампадка, шептала невнятно. Голубев легонько тронул ее за плечо — она подняла голову: глаза невидящие и залитые слезами, — раздельно проговорил ей в ухо: