Повести и рассказы - [102]

Сегодня на работе еле дотянул до конца, все из рук валилось. Еду, добираюсь, нутро дрожит от неизвестности. По сторонам гляжу — вроде бы люди смотрят на меня с интересом, на верное, прописались на лице переживания.

Слякотно и дождливо нынче с утра — на поселке людей мало, по квартирам сидят; я знакомых не встретил, а боялся. Издалека окна разглядываю, отыскал Ванычевы — абажур у него голубой и полосатые шторы. В подъезде долго набирался духу. Решился — будь что будет! — бегом взлетел на третий этаж, кнопку звонка нажал.

Дверь открылась сразу — словно Ваныч поджидал. Пролепетал я приветствие, он руку протянул и так, не отпуская, потащил в квартиру, зовет: «Сашок, глянь, наконец-то объявился гордец!» Мастер Дымов вышел и Борька. Говорить не могу, чуть ли не плачу, а они меня радостно тискают. Веришь, Санька, от этой встречи я сейчас самый счастливый человек на земле. Настоящие люди они, верные, надежные — я-то пыжился, ниточки рубил, а они помнили, два года помнили, что рядом с ними работал этакий дурында Ромка: когда случилась у него неурядица, поняли — если молчит, таится, то пусть сам разберется, вроде дали нужное время на закалку. Подступись они с душеспасительными разговорами два года назад — было бы хуже, намного запутанней, намного дольше отложилось бы мое возвращение, а может, и совсем не состоялось, кто знает...

Наговорились вдосталь — о заводе, о цехе, о ребятах. Все новости узнал. У меня такое ощущение, будто выбрался из душного подвала на свежий воздух, дышу полной грудью. Ой нередко люди привыкают к повседневной работе, и она им кажется обыденной, ничем не примечательной, даже постылой, как повинность. Надо было два года оттомиться, чтобы почувствовать, как нужна она мне, моя работа — обычная, рядовая, та, без которой и жизнь — не в жизнь, любая радость — не в радость.

Вот какая хреновина получается, Санька, возвращаюсь я на завод. И ездить далеко, а буду, на четвереньках поползу. Не спроста сейчас с тобой алялякал, наизнанку выворачивался — стопка чертова подвела! — предложение делаю: айда к нам в бригаду, научим делу, человеком будешь, рабочим человеком. Кой-кто из вас, пацаньев, на нас искоса поглядывает, ищет дорожку в институт или занятие не пыльное, денежное. Э-э, не в этом радость, не в этом; главное — в ниточках, что сердца связывают и привязывают, а у рабочего человека они прочней, ведь вместе одно дело делают: пот трудовой — поровну, честь — на всех, беда и неудача — на всех, когда биться за страну свою, как отец мой, Ваныч и другие, — впереди; делят по-честному вражьи и пули, и осколки. Ибо вместе, скопом, чего хошь добьешься. Сосунок я раньше был, не понимал этого.

Ладно, хватит. Торопиться ни к чему, обдумай, свое мнение скажешь, когда укрепится оно бесповоротно, и бейся за него до конца. Выберешь сантехнику — твое дело, отговаривать не собираюсь, туда тоже люди нужны, глядишь, там пустишь корни. Только сам решай, все в жизни сам решай — по-рабочему! — с этого ниточки к сердцам прокладываются. Счастливым будешь...

Зови мать, поди изнылась она возле телевизора.

Живой мост

В непогоду ныли старые раны. Давно они зарубцевались, но лишь захмарится небо и затяжелеет воздух от духоты или влаги, как тронутая осколком кость и сломанная рука напоминали о себе. Под черепом просыпалась боль — гудит и бьется, скребет острыми когтями. Боль пронзала каждую клетку тела, на шее натягивались жилы, нижняя челюсть, как ни старался Голубев ее сдержать, клацала.

Первое время Голубев кричал исступленно, будучи твердо уверен, что вот пришел и его черед познакомиться накоротке со смертью; ждал ее он уже много лет — взорвался тогда на бруствере снаряд, вырвал Голубева из неглубокого окопа и швырнул в серый снег, перемешанный с землей и гарью, откуда торчали колья с обрывками ржавой колючей проволоки. Падая, Голубев увидел солдатскую фляжку, воткнутую горлышком в грязный снег, — ее бок отчетливо топорщился краями отверстия, пробитого, видимо, осколком. Это было последнее, что он запомнил перед тем, как потерять сознание...

Дождевые капли хлестко рассыпались по рубероидной крыше дома, вздрогнули под порывом ветра и мелодично отозвались стекла в окнах, за обоями зашуршала труха из подгнивших бревен; на чердаке жалобно визгнули стропила; огонек лампадки заметался, высвечивая в предутренних сумерках то скорбный лик богородицы, то пухлые ножки младенца, то чеканенную бронзой оправу иконы.

«Чертова перечница! — озлобился Голубев на жену. — Сколько раз талдычил — сними поповскую мазню!»

Выругавшись, Голубев почувствовал облегчение: боль в голове утихла, только дергалась щека. Но это уже не страшно, сейчас он сделает усилие, слезет с дивана, и все пройдет, кроме ломоты в суставах ног. Голубев пошарил рукой по тумбочке у изголовья, нашел выключатель настольной лампы.

Свет сквозь платок, накинутый на абажур, слегка подбелил потолок, стали заметны пузыри вздувшихся обоев, причудливые зигзаги трещин на потолочной штукатурке. Над входной дверью расползлись бурые потеки — в дождь протекала крыша.

В смежной комнате, отделенной ситцевой занавеской, послышался скрип кроватных пружин и невнятное бормотанье.