Повести и рассказы - [104]

— Собери белье, постираю...

И сразу отошел, невтерпеж ему были причитанье и плач жены, подавлял Голубев в себе жалость: не для того он жил на белом свете, чтобы в старости о чем-то сокрушаться.

Он надел брюки и поношенный офицерский китель, сполоснул лицо под умывальником.

На террасе он зажег две керосинки, взгромоздил бак с водой для стирки, на другую поставил кастрюлю под кашу на завтрак.

Погода разведрилась. Голубев взял тяпку и вышел в огород, следом втихую шмыгнула курица и нырнула в малину, оттуда донеслось довольное квохтанье и шорох разгребаемой земли — она лакомилась дождевыми червями.

Ветер согнал тучи с неба, и оно синело, подкрашенное восходом солнца; все вокруг блестело и радовалось утру, а осевший на один угол дом в теплых лучах парился мокрым скатом.

Голубев подобрал опавшие в дождь сухие ветки, осмотрел внимательно обе яблони: в нынешнем году мало завязей, да и вишня не уродится — по весне белели они от цвета с верхушек до комля, радовался Голубев, предвкушая богатый урожай, ан нет — хватанули заморозки, несильные, но поблек вишневый и яблоневый пух, и осыпались жухлые лепестки.

«Подкупать нужно ягоду на варенье, — затосковал Голубев. — Опять расходы».

Он вздохнул и стал окучивать картофельные грядки. Работа увлекла его, с каждым ударом тяпки Голубев ощущал, как постепенно проходила ломота: солнце припекало спину.

Из малинника выскочила курица, подбежала к луже возле крыльца, напилась и подалась назад в заросли. И вся она, поджарая и пестрая, была настолько деловита, что Голубев невольно улыбнулся:

«Нет, милая, я тебя отучу яйца на стороне оставлять, заведу петуха и еще парочку кур».

Сзади неслышно подошла Полина и сказала:

— Миша, я в церковь...

Голубев обернулся: черный платок, наглухо завязанный на шее Полины, придал ей отрешенный вид, линялые глаза смотрели недвижно, и как ни пытался он отыскать в них нечто похожее на искорку жизни, — не находил — слабая тень прежней Полины стояла перед ним, и настолько ущербен был ее взгляд, настолько отличалась она от Полюшки-хохотушки, что у Голубева запершило в горле, он без нужды попробовал пальцем острие тяпки и с усилием выдавил:

— Иди...

— А ты не пойдешь?

Когда она звала его в церковь, Голубев, отказываясь, чувствовал себя виноватым, словно изменил он тому светлому, что связало их воедино, — вере: не в бога, нет, а в радость бытия и полезность своего существования.

— Ты уж одна, — потупившись, ответил Голубев и, желая прекратить разговор, вновь нагнулся и заработал тяпкой.

Голубев услышал всхлипывания Полины, глянул через плечо — она крестит его спину и плачет. Он яростно швырнул тяпку и прикрикнул:

— Иди, тебе говорят!..

Настроение у него испортилось, и от этого вокруг все поблекло, даже потускнело солнце. Голубев, досадуя на свою несдержанность, подался в дом, ненароком задел пустое ведро — жестяной грохот отрезвил, и он остановился посреди террасы.

«Теперь уж поздно что-либо изменять, доживай помаленьку, да и Поле не мешай, ужель трудно дать ей послабку?»

Вода в кастрюле вскипела. Голубев засыпал пшена, посолил. Трудновато ему мыть полы, побаливает в пояснице, пришлось елозить на коленях, залезая мокрой тряпкой под диван, шкаф, кровать.

Каша сварилась. Он снял с керосинки кастрюлю, заправил кашу подсолнечным маслом и прилег на диван отдохнуть.

«Нужно съездить в «Гастроном» купить мяса, на обед суп сварю. Да и другой продукт требуется».

Ночная бессонница сказалась, и Голубев незаметно уснул. Разбудила его Полина, вернувшаяся из церкви. Была она просветленная и двигалась чуть живее обычного — отвела душу рядом с такими же убогими старухами.

— Помянула я родичей и Иринку, царство ей небесное, свечку поставила...

Завтракали молча. Изредка улыбка трогала губы Полины, видно, легко ей сейчас, так бывает ясно на сердце у ребенка, которому взрослые подарили желанную игрушку и приласкали.

Голубев сложил в корыто белье, залил холодной водой, чтобы оно замокло, и стал собираться в «Гастроном».

Двадцать лет назад, когда Голубев покупал этот домик, не было до их поселка асфальтированного шоссе, не ходили автобусы: в центр города топали пешком. А сейчас изменился поселок, застроился каменными громадинами, прибавилось народу, и лишь кое-где уцелели жилища, давнишние и доживающие свой век, но и их вскорости сломают, и поднимутся корпуса со светлыми окнами.

Голубев чуточку грустил, наблюдая почти ежедневно, как мощные бульдозеры, громыхая гусеницами и урча двигателями, сносят некогда уютные, обжитые обиталища людей.

Вдоль шоссе — сплошные новостройки. На повороте около пруда стоит памятник шоферу, спасшему автобус с людьми. Голубев часто приходит сюда, обычно вечерами: польет цветы, посидит на каменной плите основания; здесь ему думается легко и умиротворенно — мысли светлые:

«Если бы не бросился с гранатами на немецкий танк Глебов, ты бы не кинулся спасать автобус с людьми. Он тоже был молод, как и ты, тоже любил жизнь, а все же бросился».

Автобус миновал заводской поселок, свернул на Инициативную улицу, что тянулась вдоль железнодорожной станции, дергаясь, выполз на подъем к кладбищу, заросшему зеленью, — приезжие наверняка думают, что это парк, столь привольно колышутся кроны берез, тополей, кленов; кусты акации, как ватага озорных мальчишек, облепили забор.