Повести и рассказы - [105]

«Похоронят меня здесь, — размышлял Голубев и вглядывался в зеленую заплеть. — Хотя мог обрести покой давным-давно нежданно-негаданно. Ходила смерть тогда с нами рядом. Врыли бы деревянный обелиск со звездой, а ветер, солнце и дождь стерли бы короткую надпись чернильным карандашом».

Проскочив под железнодорожным мостом, автобус обогнул недавно отстроенный рынок, выбрался на широкое Рязанское шоссе, которое перерезало город пополам, и остановился. Приволакивая правую ногу, неторопко шел Голубев вдоль прилавков в «Гастрономе», купил пачку рафинированного сахара, связку баранок — Полина любит их есть, размочив в сладком чае; в мясном отделе приценился к куску говядины, но попросил взвесить полкило почек: все в супе будет навар.

«Домой ехать надо, постиранье ждет».

На автобусной остановке Голубеву повстречался Никита Данилович Мамонтов, давнишний сосед по улице. Изредка заглядывал он в неказистый голубевский домик. И зимой и летом носил Мамонтов прорезиненный плащ и затертый меховой картуз: если тепло — картуз сбит на затылок и поблескивала глянцевитая лысина; ударит мороз — картуз глубоко нахлобучивается на уши, и из-под козырька торчит морщинистый нос, будто треснула кожа; глаза упрятались под лохмами бровей, и, лишь вглядевшись повнимательней, можно заметить в них потаенную горечь.

В холода Мамонтов поддевал под плащ телогрейку. Так и похоронят, видно, его в этом одеянии — нельзя же представить Никиту Даниловича без плаща и картуза. Он не был скуп, к своей пенсии добавлял деньги от продажи овощей и фруктов с участка и тратил на внучку, которую вырастил сам. Теперь она училась в институте. Кто ее отец — Мамонтов не знал, а дочь умерла, так и не назвав имени.

— Как поживаете, Михаил Васильевич? — Мамонтов вскинул веки с редкими ресницами и привычно вытер ладонью лысину, сверкающую по случаю лета.

— Да помаленьку... Что-то не заходите вы к нам.

— Работа все, работа! — Мамонтов развел руками.

— Где же это вы трудитесь? — удивился Голубев. — Возраст вроде не позволяет...

— Нашел работенку, нашел! — заскороговорил тот радостно, полез во внутренний карман и вытащил пачку хрустящих десяток. — Я нынче с получкой, попросил заведующую мне новенькими выдать. Глянь-ка, девяносто пять целковых! Справлю я Нинке пальтишко на зиму, видит бог, справлю!

— Ну и ну! — Голубев покачал головой.

Мамонтов потянул его за рукав:

— Пойдемте, Михаил Васильевич, отметим это событие, посидим, покалякаем!

Зарешеченная ограда павильона притягивала любителей прохладиться пивом. Такие заведения чаще называют «чепок», «шалман», «забегаловка» и иными именами. Тут, кроме пива, можно быстро сообразить на двоих иль на троих. Брось на стол рублевку, сразу подойдут и положат рядом свою; быстренько в магазин, даром, что он рядом, и втихомолку распивай поллитровку; буфетчица тоже не внакладе — ей достается посуда, потому она и смотрит на нарушения сквозь пальцы.

Посредине зала росли молодые ветлы, их ветки прятали солнце, и остатки лучей, раздробившись в листьях деревьев на золотистую пыль, мелькали по стенам и полу.

— Приземлимся сюда? — Мамонтов смахнул рукавом пла— ща состола корки хлеба и яичную скорлупу. — Я мигом к Марусе в буфет.

Голубев присел на стул, поставил между ног сумку с продуктами.

Рано, еще нет и двенадцати, а в павильоне битком посетителей. У входа в углу шумно спорит что-то не поделившая компания; четверо колхозников, привезших, видно, на рынок картошку, а может, какие другие ходкие овощи, едят деревенское сало и сосредоточенно лупят домашние яйца. Перед мужчиной — батарея кружек, он осторожно кладет соль на ободок и с наслаждением тянет пенистое пиво, утирает потное лицо и придвигает новую кружку.

— Мы вот маленькую раздавим на радостях, — таинственно прошептал Мамонтов и достал из кармана брюк припрятанную четвертинку.

— Я же не употребляю, — Голубев пробовал отказаться, но Мамонтов уже разлил водку.

Голубев поднял стакан, повертел в пальцах, вздохнул и залпом выпил. Водка обожгла горло и желудок. Он торопливо схватил кружку и глотнул пива. Закуска не ахти — яйцо и бутерброд с сыром.

Хоть и мала была доза, но Голубев опьянел быстро: будто повисла призрачная завеса. Мамонтов, ветлы, столики, посетители павильона — все потеряло резкость очертаний и исказилось, как ложка в стакане воды. Голубев встряхнул головой — не помогло, одурь держала цепко. Вдруг стало ему легко и просто, почувствовал он себя вновь молодым и сильным.

— Всяк по-своему живет, — благодушно заразмышлял Мамонтов. — Нинка, внучка моя, невестится уже! Вечерком сижу на лавочке в палисаднике, глянь-ка, идут двое. Смотрю — ах ты шельма! — сам весь модный такой, а волос матюком стоит. Нинка... воробышек же... Худенькая...

— Были б сейчас и у меня внучата, — пьяная одурь отступила, и Голубев запечалился.

— Зайди к нам, Михаил Васильевич, потолкуй с Нинкой, скажи — рано, мол, еще с парнями гулять. Она, знаешь, как тебя уважает... Ты ж в начальниках ходил и воевал, а я... ей заместо отца, вот она и не слушается...

— Кем я только не был, — Голубев отодвинул стакан. — Полина как-то потащила причащаться к чудотворному ключу. Там меня контузия и скрутила. А попы скумекали. «Святой, — кричат, — святой!» В ту пору шибко я надеялся на бога. Куда же деваться, врачи-то отступились? Думал, может, и полегчает от болей. Раньше в бога и чертей не верил, а тут будто кто по башке трахнул: «Веруй, да и все!» И я уверовал.