Повесть о заколдованных шакалах. Древние тамильские легенды. - [27]

Они пришли к новому красивому маленькому домику, выкрашенному красной охрой. Вокруг стояли другие такие же хижины — в них жили пастухи. Мадари поместила Каннахи в этот домик. Обращалась она с гостьей бережно, будто с прекрасным драгоценным камнем. Помогла юной страннице совершить омовение в свежей воде, надела на нее венки из благоухающих цветов, а потом сказала ей с глубоким почтением, какое оказывают лишь истинно благородным:

— Соблаговоли здесь остаться со мной, о женщина, украшенная цветами! Ты наделена красотой безыскусной, но рядом с тобою меркнут все драгоценности, что носят мадурские девы! Как слиток золота, буду беречь я тебя, а дочь моя Айяй будет покорно прислуживать тебе. Твой бедный супруг устал от скитаний, но, может быть, и он уже облегчил немного страдания свои: ведь он преклонил голову в нашем селенье — в том месте, где грусти не знают! Эй, девушки, скорее несите сюда корзины и чаши, пора нам готовить для наших гостей дневную трапезу!

И поспешили к ней, звеня браслетами, дочери и жены пастухов. В изобилии несли они бананы, манго и всякие другие плоды — кислые и сладкие, а также масло, самый лучший рис и самые острые приправы.

— Возьми скорей все это, о женщина, чьи руки гнутыми браслетами увиты!

Маленьким топором Каннахи ловко рассекла великолепные плоды; ее нежные пальцы окрасились их алым соком. А когда вместе с Айяй она стала разжигать очаг, лицо ее покрылось испариной и прекрасные глаза покраснели. Сколько прелести и непринужденности было в ее движеньях, когда она готовила обед для возлюбленного супруга своего! Когда же Ковалан сел на скамью и омыл ноги в принесенной ею свежей воде, она поставила перед ним первое блюдо.

— О мой господин, — сказала она, — соблаговолите вкусить от этих божественных плодов.

Затем умело и привычно выполнили они предобеденные обряды, столь трудные для тех, кто вслед за воинами идет[168]. Айяй и мать ее в изумлении смотрели на них и думали про себя: «Уж не принц ли он, этот вкушающий чудесную пищу юноша, увенчанный свежими цветами? Быть может, отпрыск царского рода прячет тоску свою в нашей маленькой пастушеской деревеньке?.. А эта красавица, с руками, украшенными браслетами, — не светильник ли она, прогоняющий мрак грусти? Смеют ли наши глаза наслаждаться столь прекрасным зрелищем?..»

Ковалан, закончив еду, взял поданный женой бетель[169], привлек ее к себе и так сказал:

— Достаточно ли сильны мы с тобой, чтобы и дальше следовать тяжелой, каменистой дорогой? Не мучаются ли бедные наши родные, представляя, как острые камешки терзают твои маленькие ноги на этом горестном пути? Не сон ли это все? Или это плод моей кармы дурной, которой пришло время явить себя? Как тяжко моему сердцу! Я полон неведомой тревоги. Есть ли еще выход для меня? Было время, я забылся в распутстве и гульбе, я презрел совет мудрых, я проводил дни в праздной болтовне с компанией остервенелых развратников, для которых нет ничего святого. Даже обряды моих предков я перестал выполнять. А как низко я вел себя с тобою, такой чистой и спокойной! Ах, не знал я, где добро, где зло! Я сказал тебе: «вставай и пойдем в большой чужой город». И ты встала и пошла. Ты разлучилась с родителями и близкими, ты пошла за мной преисполненная скромности и супружеской верности, ты освободила меня от горечи одиночества. О ты, золотое ожерелье, сверкающее драгоценными камнями, прекрасная женщина, увенчанная прекрасными локонами, олицетворенная невинность, яркий светильник, горящий на моем пути, нежный бутон цветка добродетели! О воплощение Лакшми, ты здесь, чтобы облегчить мою участь! Возьму я одно из твоих ножных колец и сейчас же пойду продам его. А ты пока не томи себя печалью в одиночестве и постарайся прогнать, грусть.

Он говорил, а сердце его страдало. Так не хотел он оставлять ее одну, что слезы обильно текли из его глаз. Боясь, что эти слезы огорчат ее, взял он ножное кольцо и быстро ушел. Смятенный, приближался он к городу. По дороге встретился ему бык с большим горбом, но он твердым шагом шел к базарной улице, не зная, как и многие другие люди его касты, этой дурной приметы.

Как раз в это время по улице торжественно проходила процессия. Золотых дел мастера праздновали свой день. Во главе процессии шествовал цеховой староста. Увидя его и по осанке признав в нем поставщика самого царя, Ковалан приблизился и спросил:

— Не соблаговолите ли вы оценить это ножное кольцо? Оно достойно того, чтобы его носила супруга самого царя, не так ли? — И смиренно, но с достоинством, изобличающим человека некогда богатого и сильного, он показал мастеру свою драгоценность.

А этот человек с лицом вестника смерти осмотрел кольцо, изумился столь чудной работе и ответил:

— Кольцо действительно достойно лишь прекрасной лодыжки царицы. Хоть я и не великий мастер, но сообщить об этом царю могу. А ты пока иди к жалкой моей лачуге и жди там.

Он показал Ковалану свой дом и ушел.

Этот золотых дел мастер был лжецом и вором. Незадолго до того похитил он у супруги царя одно из ножных колец и теперь рассудил так: «Это кольцо в точности такое же, как и то, что я украл. Владелец же его — чужой здесь человек, надо на него навести все подозрения!» Так решив, он скорее пошел к царю. А царь Пандий Недуньджелиян как раз только-только покинул своих советников и теперь направлялся в покои своей супруги. Он хотел в любовной игре примириться с ней после маленькой размолвки: накануне царица приревновала его к юным мадурским танцовщицам. Страсть уже нарисовала на белках его глаз красные прожилки. И вот, когда царь остановился перед последней дверью, золотых дел мастер подбежал к повелителю, распростерся перед ним ниц и сказал: