ИХАРА САЙКАКУ
ИЗ "ДВАДЦАТИ РАССКАЗОВ О НЕПОЧТИТЕЛЬНЫХ ДЕТЯХ В НАШЕЙ СТРАНЕ"
ПОДСЧИТАЛИ - ПРОСЛЕЗИЛИСЬ БЫ, ДА НЕКОМУ
пер. - А. Н. Стругацкий
У бедняков всегда растет персик. Ведь растет он быстро, и прибыток дает скорый. Не оттого ли на скудной земле Фусими, что - в краю Ямасиро, так много персиковых садов?
Вот и теперь они в полном цвету.
А когда-то, в далекую старину, в деревеньке Черный цвет, вблизи Фусими, цвели вишни, и даже горожане съезжались туда и сетовали, когда наступивший вечер скрывал это зрелище. Не только пьяницы, но и трезвенники провожали там чаркой уходящую весну, каждый день приезжали все новые люди, но пили-то они в тени одних и те же деревьев, а где пьют, там и льют, и хотя пролитой водки было куда меньше, чем росы, но она скопилась в подземный источник, подтекла под корни, и злосчастные вишни засохли, осталось от них одно лишь название:
Черный цвет - будто по слову поэта. Что же до источника Черный цвет, то был он в тамошнем вишневом саду, и воду из него брали для чая самого князя Хидэёси.
Наши времена - не то что прежние, по столичному тракту нарыли колодцев, всюду строят и строят, в свой черед и эти места пришли в упадок.
В тех краях жил в своей ветхой хижине некто Жаровня Бунскэ. Пробавлялся он тем, что мастерил бамбуковые веники, жил кое-как, не имея одежды, чтобы прикрыть тело от вечернего ветра, греясь у костра в морозные ночи, и звали его не по имени, а по прозвищу: Жаровня.
Сколь это ни печально, даже в канун Нового года не готовились у него праздничные лепешки, не украшался вход сосновыми ветками, под навесом для дров было хоть шаром покати, в кадке для риса ни зернышка, ничего у него не было, и оставалось ему только сокрушаться, что не может он, как все люди, делать новогодние подарки одеждой и угощаться сушеной рыбкой из Танго. И сам он, и супруга ого были уже в летах, и не видели они спасения от этой нужды. Ведь до того жалко было их положение, что дети их не наедались досыта в новогодние праздники.
Бытие наше ненадежно, и это весьма прискорбно. Несколько лет в этой деревне выращивали так называемый ранний персик, от самой весны, когда распускались цветы на ветвях, ждали и не могли дождаться начала осени, а с появлением плодов сразу же доставляли их в столицу во фруктовые лавки на Хигураси и получали хорошую прибыль. Так сколько-то лет с легким сердцем справляли новогодние праздники, и вдруг однажды двадцать третьего числа восьмого месяца случился ураган и повыдергивал с корнем все деревья! В особенную досаду был также недород. Можно сказать, всем людям доставалось одинаково, но только семейству Бунскэ стало наконец совсем худо. От крыши его дома уцелели одни стропила, и когда зарядили осенние дожди, им всем пятерым - родителям и детям пришлось забраться в большой сундук, который каким-то чудом не успели продать, и накрыться крышкой, подперев ее по углам деревянными изголовьями, чтобы не задохнуться. Так они и сидели там на корточках, воздыхая тяжко: "Блуждаем во мраке бренного мира, и как же тосклива жизнь наша!"
Дом был собственный, но покупателя на него не находилось, а отдавать четыре стены задаром было жалко. В очень уж невыгодном место он стоял, и Бунскэ жаловался: "Мне бы за него хоть пятьдесят, а то и тридцать грошей на водку выручить. я бы его отдал. Вот если бы стоял он на пристани Кёбаси, я бы взял за него все шесть каммэ и то бы продешевил, а так мне что здесь, что в любой другой деревне - все едино". При всем том, сетуя на долю свою, он не оставлял надежду на будущее и упрямо твердил: "Вот ужо сёгун в столицу пожалует.
Дождусь, нипочем дом не брошу!"
Было у него трое детей. Первенца-сынка звали Бунтадзаэмон, и в год, о котором идет рассказ, ему исполнилось двадцать семь. Огромный, долговязый был мужчина, с бакенбардами от рождения, со сверкающими глазами. Вечно он ухмылялся, но ликом был пострашнее, чем иной во время драки. Сложения был мощного, ему бы родителей содержать, зарабатывая хотя бы грузчиком. Но наружность у него была столь устрашающая, что деньги о добывал просто грубым вымогательством, шатаясь по игорным притонам.
И всегда он был злодеем. Раз вечером, в свое шестнадцатое лето, он велел младшей сестренке, чтобы обмахивала его веером. Той было всего семь лет, в пальцах никакой силы, и он за то, что-де машет без усердия, ухватил ее за шею и швырнул на пол. Он грянулась о случившийся тут же жернов, обмерла, бедняжка, душа в ней затрепетала, и она в одночасье скончалась. Горю матери не было конца, она припала к мертвому телу и хотела уже покончить с собой, но тут меньшая дочка, пяти лет от роду, учуяла детским сердцем новую беду и, вцепившись с мольбой в ее рукав, горько расплакалась. Мать остановилась в нерешительности, стал думать, что будет с дитятей, а тем временем сошлись соседи и спросили, как же это случилось. "Смертный час моей дочери наступил по оплошности, - ответила она. - Горю ничем не поможешь". Поспешно устроили похороны, и дело до огласки не допустили.
В двадцать семь лет Бунтадзаэмон спутался с чужой женой и повадился всякий вечер бегать к ней в деревню Такэда. Проведав об этом, мать стала ему говорить: "Жизнь твоя на волоске". Он же вернувшись однажды под утро домой, столь сильно ударил ее ногой, что свернул ей поясницу, и с тех пор она уже не могла ни встать, ни сесть. По счастью, к тому времени младшая дочь уже подросла и ревностно исполняла свой дочерний долг, так что было кому подать бессчастной калеке горячего чая.
