Повесть о Федоте Шубине - [96]

..Ересь всюду распростерла,

Будто бог ее послал, —

Чтоб тому главу сотерла,

Кто против ее восстал.

Люди, слепо чтя уставы,

Ложь приняли за закон

И, опившись сей отравы,

Червь им кажется — дракон.

Разум, воля и свобода

Стонут в узах, вопия:

Долго ль чтить нам сумасброда,

Кровь сосуща, как змия?..

— Вот здорово! Вот славно! — воскликнул Шубин. — Да кто же такой храбрец выискался?

— Что называется, «писал поэт — имя ему нет, месяц и число снегом занесло». Ловко, Федот Иваныч?!

— Еще бы. Ну и ну, что на свете происходит. На что ум человеческий способен. Смело, черт побери, смело, Иван Петрович, продолжай.

— Да я всей-то вирши не упомнил. Есть там дальше еще такие слова:

Правды солнце озарило

Ныне нашу слепоту,

Лжи завесу нам открыло,

Видим ясно пустоту…

Это как раз намекает о книге Радищева, открывшей людям завесу лжи. А дальше призыв к борьбе, чтобы зло свергнуть и дать восторжествовать правде на нашей земле:

Иго, бремя и оковы

Рабства тщитесь вы сложить,

Будьте вольны и готовы

К благу общему служить…

— Боже мой! — удивился Шубин. — И где это ты, Иван Петрович, раскапываешь такие штуки?

— Не удивляйся, дружище, — ответил Аргунов, — не от простолюдинов узнал такое. Живя на Миллионной улице в доме Шереметева и выполняя обязанности свои, я вошел в доверие графа и его близких. Они меня не стесняются. Бывает, соберутся, пируют далеко за полночь, а там, глядишь, кто-либо вытащит из кармана грамоту, прочтет, а затем на свечку, сожжет, и пепел за окно!.. Господа баре, а все же побаиваются — и виршей опасных побаиваются, и наказания за чтение их. А любопытством и они страдают…

Наговорившись вдосталь, они расстались до следующей встречи.

Шубин и Аргунов были действительно друзьями. Их сближало искусство и мужицкое прошлое обоих. Шубин всегда принимал Аргунова с распростертыми объятиями и часто говаривал:

— Три вещи делают, Иван Петрович, удовольствие моим глазам и сердцу: цветистое поле, журчащий ручей и твое присутствие.

Оба они чувствовали себя на положении обязанных работать по указу и по прихоти царицы и ее приближенных.

Но Шубин пользовался особым положением. Выходец из «черносошных» государственных крестьян, он не был крепостным, не принадлежал ни в какую пору барину и, став знатным скульптором, был приписан к «собственной конторе ее величества» как верноподданный раб и слуга, подчас более или менее щедро награждаемый за свои неутомимые труды над портретными бюстами знатных особ.

В то время как Иван Петрович Аргунов, будучи прославленным живописцем, а также его два даровитых брата — Федор — архитектор и Алексей — каменотес, набивший руку на выделке урн и прочих украшений для садов и парков, оставались всю жизнь крепостными графа Шереметева. Выгодно было графу иметь даровых мастеров и художников: иностранные живописцы брали за писание портретов тысячи рублей, а крепостной художник Иван Петрович Аргунов получал от графа на питание и одежду всего лишь сорок рублей в год!.. Так до самой своей смерти и оставались Аргуновы крепостными. Жадны и жестоки были Шереметевы, лишь один из них, умирая, «ради спасения души» отпустил на волю двадцать человек крепостных из ста двадцати трех тысяч имевшихся у него душ!..

Бывало, в мастерской скульптора, вдвоем, с глазу на глаз, Аргунов, подшучивая над Шубиным, горько усмехаясь, говорил:

— Вот мне надобно дочь замуж выдать, гусар один подвернулся. Слюбились. А выдать дочь не имею права: должен графу слезницу писать. Помоги составить, да так, чтобы проняло его барскую сердцевину… Завидую тебе, Федот, женился ты удачно на самой Кокорихе. Шутка ли такая порода!.. Да что там говорить, уже сам ты девку купил в прислуги. Чего доброго, мелкопоместным собственником станешь, медалями грудь завешаешь. Не подойти!..

— Перестань насмехаться! — перебивал его Шубин, занимаясь своим делом. — Девке Евгенье мы с Верой согласны волю дать, да она сама не хочет, говорит — «мне не воля нужна, а хорошие хозяева…» Пусть живет как родственница.

— Вот не помню, кем и где сказано, — заметил Аргунов, — что раб, довольный закрепощением, вдвойне несчастен, ибо не только тело, но и разум его закрепощен есть… Сколько ты заплатил за девку? Где ее взял?..

— Двести пятьдесят. На Сенной площади.

— Дорого. У Синего моста бывают дешевле. Онамедни я видел, как один пропившийся офицер-барчук продал деваху за полсотни. Правда, та не такая красавица; твоя Евгения — маков цвет! Знаешь что: купи ей хороший кокошник да бусы из онежского жемчуга, я с твоей этой девки портрет напишу.

— Что ж, это можно, пиши. Приходи и пиши.

— Ох и портретик будет! Всем господам на зависть! Тех я наизусть, по памяти, малюю и то в восхищение приходят. А Евгению с натуры. Уж постараюсь, Федот Иванович.

Рано, в утренние часы, когда шубинская вся детвора почивала в крашеных кроватках, Аргунов приходил писать портрет с Евгении. Она охотно позировала, любовалась на себя в зеркале, поглядывала на портрет и дивилась, как постепенно, с каждым утром все ярче и сходственнее получался с нее портрет, и не только лицом схожа, казалось Евгении, но даже каждая складочка на кофте, каждая пуговка-застежка, каждая причесанная волосинка выглядит естественно, живо. Удивительно, до чего внимателен, до чего остер глазом этот друг-приятель Федота Ивановича!..