1. Накануне и в первый день войны
Вероятно, многие из фронтовиков, вспоминая о пережитом за время Отечественной войны, начинают с того дня и минуты, с той обстановки, в какой их застала внезапно разразившаяся война.
Со мною было так: получив очередной отпуск, я поехал из Архангельска к себе на родину, в маленькую деревушку, повидаться со старыми друзьями и знакомыми, которых, кстати сказать, я не видел добрых пятнадцать лет.
Поезд уходил из Архангельска в белую полночь.
За окном вагона мелькали бесконечные полчища низкорослых сосен. Пассажиры разместились по своим местам, многие без промедления легли спать. В моем купе, на нижней полке сидел слегка подвыпивший пассажир чуть постарше средних лет. Одет он был в хороший серый коверкотовый костюм; из-под распахнутого пиджака виднелась смятая шелковая голубая рубаха с таким же галстуком. Белая ночь и бутылка коньяку не располагали соседа ко сну. Он пил из граненого стакана, услужливо поданного ему проводником вагона, пил и, одобрительно покрякивая, закусывал копченой колбасой.
Мы познакомились. Оказалось, что он едет туда же, куда и я — в Устье-Кубинский район за Вологду.
— Давненько-таки вы не были у себя на родине, а я, батенька мой, не таков! — самодовольно воскликнул пассажир, — узнав куда я еду и сколько лет там не был, — я человек, скажу прямо, мягкосердечный, — хотя в городе живу, тем не менее свою сельскую домашность никак не забываю. У меня привычка — каждый год, или в начале, или в конце лета, ездить в отпуск домой и никуда больше. Я никаких санаториев и курортов не признаю. В селе у меня — теща, две свояченицы. Есть у меня центральная двустволка, а в пожнях там, скажу прямо, — прекрасная охота. Вот и сейчас везу с собой два кило пороху, полпуда дроби. Уж сумею отвести душеньку. Будете там, заходите ко мне в гости. Угощу свежей утятиной. Жить там буду по соседству с бывшим волостным правлением, в собственном доме. Да спросите любого мальчишку, где живет Николай Николаевич Кисельников — вам сразу скажут…
Он разоткровенничался. Я узнал, что мой попутчик служит в Архангельске на «счастливой и сытой» — как он говорил — должности завмага, распоряжается штатом из восемнадцати продавцов, помощников и кассиров и что живет он без нужды и печали, «как прежний граф». В довершение Кисельников сумел осторожно намекнуть, что с такими, как он, вообще не вредно иметь знакомство и дружбу: — «Мало ли чего из дефицитных товаров забрасывают к нам в магазин!..».
— Благодарю, я ни в чем не нуждаюсь, — уклончиво ответил я и, прервав разговор, улегся на своей полке. Однако мне не спалось. Минут через двадцать я покосился на соседа. Бутылка перед ним уже успела опустеть. Лицо Кисельникова налилось кровью, нижняя губа отвисла, глаза сузились и сверкали блуждающим огнем. Он сидел полулежа, прижавшись в угол и облокотясь на обернутый чехлом чемодан с блестящими застежками.
Вагон покачивало. Храпели спящие пассажиры. Задремал было и я, но скоро опять очнулся. Сквозь дремоту я услышал настойчивый, неизвестно к кому обращенный голос опьяневшего завмага:
— Магазин! Что значит магазин? Мага-зи-нишка! Тьфу, да и только!.. Да разве это для меня, Кисельникова, масштаб!.. Продуху мне в жизни нет. Доверь мне работу во сто раз больше— горы сворочу!.. Так нет, все норовят на ответственные посты своих. А я кто? Казанский сирота, бедный родственник, сижу на краешке стула и жду, когда придет родственничек побогаче и скажет: — «Николай Николаевич, сдавайте остатки, вас заменили, вы не заслуживаете доверия!» А? Каково? Вам сударь непонятно, а мне все ясно, как дебет-кредит. Я на этом деле собаку съел. Если бы не двадцать девятый год, я бы в Ленинграде на Невском универмагом ворочал бы. А в то место, пожалте, в Архангельске магазинишка где-то на углу Поморской…
— Чем же был плох двадцать девятый год? — заинтересовался я.
— Для кого как, а у меня вот он где сидит. Партийная чистка мне боком вышла. Разве я виноват, что у меня отец служил урядником. Подумаешь чин — урядник! Да в переводе на теперешний язык это будет пониже начальника районной милиции.
— Вас, наверно, вычистили из партии не за то, что вы сын урядника, а за сокрытие социального происхождения?.. — возразил я.
— Сокрытие, сокрытие, — пробормотал Кисельников, — меня принимали, как сына служащего, а отец мой тогда действительно был служащим и возглавлял заготовку березовых чурок для Ленинградской катушечной фабрики. Меня вычистили, а потом и отца за какую-то провинность…
Кисельников замолк, затем попробовал запеть «Выходила на берег Катюша», но ничего из этого не вышло; он повернулся на бок и быстро заснул с разинутым ртом, пуская слюну на помятый галстук.
Поезд остановился на какой-то станции. Несмотря на позднее время на платформе было множество местных обитателей. Кто-то торопливо садился в вагон, с шумом протаскивая вещи. Звонкие девичьи голоса доносили обрывки песен-коротушек: