Повесть о Федоте Шубине - [95]

Но Ринальди нашел выход из положения:

— Не будем огорчаться, Федот Иванович, — сказал он. — Ваш труд не пропадет. Барельефы поместим когда-либо в лучшем зале мраморного дворца, что ныне строим для Орлова…

Он так и сделал.

Глава тридцать четвертая

Нередко Шубина навещал художник Иван Петрович Аргунов, крепостной графа Шереметева. А в эту пору он писал портреты скульптора и Веры Филипповны. Шубин и Аргунов подолгу засиживались в длинные зимние вечера и беседовали весьма откровенно. Обычно начинал словоохотливый и не менее, чем Шубин, дерзкий на язык Аргунов:

— Мы вот, Федот Иванович, пыхтим, трудимся, а за труды нам достаются лишь, как бедному Лазарю, крохи, падающие с господского стола. А вот светлейший князь Потемкин на пикник триста тысяч истратил!

— Ну так что ж, чего тут удивительного! — раздраженно воскликнул Шубин. — На то он и Потемкин. Пикник — мелочь. А на поездку в Крым сколько у них ушло? Миллионы! Платье для Потемкина царица заказала сшить, бриллиантами велела украсить, и обошлось платьице в двести тысяч. А дворец для Потемкина? А Орлову, Безбородко и другим разве мало достается? — И, качая поникшей головой, Федот сказал: — Бедная матушка Россия, каких матерых кровососов она держит на своей шее!

— Именно! — поддержал Аргунов. — А главное — мы можем с тобой вздыхать и скорбеть об участи России сколько угодно, облегчить ее участь не в силах наших. — И вдруг неожиданно и затаенно притихшим голосом спросил: — Слыхал ли ты о книге Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву»?

— Слышал, но точно сути не дознался, — ответил другу Федот. — Кажется, запрещено о ней и говорить даже. И еще слушал в Гостином дворе, в суконном ряду, где раньше была книжная лавка, будто и книготорговца того в крепость запрятали и еще одного ученого мужа — Челищева, приходившегося другом Радищеву, тоже заточили. Вот тут и потолкуй, когда даже разговаривать о книге Радищева под страхом судебным запрещено!.. А хотелось бы знать, что трактует Радищев, какие всхожие семена содержит в себе запретный плод? Если тебе известно содержание книги, завидую!.. Рассказывай, друг, иначе из дому не выпущу!

Но Аргунова не надо было слишком упрашивать.

— Да, что верно, то верно: о Радищеве и его книге говорить запрещено всем и каждому. Книга «Путешествие» вызвала великий гнев царицы. И хоть Радищев в Сибири, но книга, и в малом числе экземпляров сохранившаяся, дойдет до потомства, а там, глядишь, и размножится. Да, Федот, я читал ее со вниманием неоднократно и еще более люто возненавидел причины, порождающие зло и несправедливость! — Рассказав содержание книги Радищева, Аргунов добавил: — А как он хорошо, с большой, горячей любовью пишет о Ломоносове!..

— Иван Петрович, ради любопытства, ухитрись, сними мне копию того, что сказано у Радищева о Ломоносове.

— Зная тебя, обещаю!

— Ни тебя, ни себя не подведу, — заверил Шубин. — Разве только дурак может намеренно лишить себя верного друга…

— О Ломоносове слово Радищева я тебе потом скопирую со списка. Принесу. А ты будь осторожен. За разговоры о нем не посчитаются и с надворным советником и с талантом твоим. Мерзость, кругом мерзость в верхах, — промолвил Аргунов со злостью. — Такого человека в Сибирь, за что?.. — И сам себе ответил с грустью, качая головой: — За правое слово, за борьбу против насилия. Вот тут и попробуй жить правдой. Живо на руки и на ноги железные браслеты наденут. А начал Александр Николаевич свое «Путешествие» словами: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Намек прямой и зело прозрачный. Из сего эпиграфа, не читая книгу, уже понять можно, о чем речь пойдет. Как, по-твоему, Федот Иванович, что бы те слова значили?

Шубин, поразмыслив, ответил другу:

— Чудище противное и страшное — это не что иное, как царствующий дом; облое — сие так понять можно — обожравшееся, ожиревшее на харчах и крови народной; огромное — еще бы не огромное? От Польши до Камчатки и от Архангельска до Херсонеса самодержавие властвует над безвластным… Озорно? — да, в озорстве приспешникам двора ее величества отказа нет. Многое озорное, отвращение вызывающее, происходит у нас на глазах. Стозевно и лаяй — тут уж потребно воображение художника, дабы представить себе всю фантастическую образину чудища этого, лающего в сто глоток!..

Аргунов одобрительно улыбнулся толкованию Шубина и сказал:

— Радищев ратует за уничтожение этого чудища, он за то, чтобы не было на Руси ни богатых, ни бедных, а были бы все равноправны. Жаль, Федот Иванович, не дожить нам с тобой до народовластия!

— Можно в это верить, — согласился Шубин, — ибо дело Радищева не заглохнет, даст входы и плод. И огнем не поглотить написанной им правды. Рано ли, поздно ли, а перемены в жизни произойдут…

Аргунов снова заговорил о Радищеве и его книге, видимо так сильно было впечатление от прочитанного.

— Немного экземпляров разошлось, но и того достаточно. Книгу переписывают, ее хранят как зеницу ока, о ней говорят втихомолку, как мы с тобой, но говорят!.. Люди так мыслящие, как Радищев, есть. Но они скрывают себя от гнева и кары. И как не бояться этой немки, забравшей в свои руки бразды правления целой огромной державы!.. Кое-кто распространяет в виде подметных писем через друзей-приятелей стихи про государыню. Ох и злые, и правдивые вирши!.. Их только в памяти и хранить можно. — И Аргунов не заставил упрашивать Шубина, склонившись к нему, тихонько, но выразительно, наизусть прочел: