Повесть о Федоте Шубине - [18]

— Жаль, добрый мужик был. Я ему первой грамотностью своей обязан. Да что говорить, память о твоем отце Иване Афанасьевиче, о нашей Денисовке мне весьма дорога! Часто вспоминаю места наши. В Академии книгу нынче печатал: «Краткой российской летописец». И в той книге доказательство дано мною, что чудское население, бытовавшее издревле на нашем Севере, не чуждо славянскому племени и участие имеет в составлении российского народа… Писал сие и думал о Холмогорах, об истории нашего края… Любо мне, когда земляки навещают. Вот на прошлой неделе с Вавчуги от корабельщика Баженина были два мастера — преотменные ребята! Семгу такую в подарок доставили — длиной в полтора аршина, жирную… Ну, раздевайся, гостенек, да смелей себя чувствуй… — Михайло Васильевич приоткрыл дверь на кухню и крикнул горничной девушке: — Маша, приготовь-ка нам кофей с закуской!

Ломоносов обернулся к Федоту:

— А может, и водочки выпьем?

Федот смутился.

— Нет, Михайло Васильевич, не обессудьте: здесь я еще не привык, а дома отец отговаривал, молоденек был, ну я и не набивался на хмельное.

— И не привыкай. Ну, хорошо, хорошо… Маша! Только кофей!

Федот достал из кармана завернутый в тряпку самодельный костяной нож для разрезания книг.

— Вот, Михайло Васильевич, от чистого сердца примите подарочек, собственноручно сделал.

Дрожащими руками Федот стал неловко развертывать тряпицу и нечаянно обронил на пол принесенный подарок. Рукоятка ножа, украшенная тонкой ажурной резьбой, отлетела от полированного костяного лезвия. Федот не успел наклониться и поднять с полу обломки ножа — Ломоносов опередил его и, внимательно осмотрев сломанный подарок, искренне восхитился:

— Отменная работа! Сам придумал или с чьего изделия скопировал?

— Собственной выдумки, Михайло Васильевич.

— Тем паче превосходно! — похвалил Ломоносов, продолжая любоваться барельефом, вырезанным на рукоятке ножа, изображающим поморскую лайку, оскалившую крохотные зубки на рысь, укрывшуюся в ветвях пихты.

— Не возгордись, что хвалю, — снова заговорил Михайло Васильевич. — Сделано талантливо. У тебя прекрасно получается барельефный рисунок. На этом деле надо тебе и набивать руку. Давно ли в Петербурге и надолго ли?

— Приехал я сюда прошедшей зимой, а надолго ли — сказать не могу. По мне хоть навсегда.

— Назад в деревню не тянет?

— Не тянет, Михайло Васильевич!

— Надо учиться, Федот, надо учиться! Скажу, между прочим, не в обиду другим округам, наш Север славится добрыми, смышлеными людьми. Баженинские ребята сказывали, что у них на верфи самородок объявился — корабельных дел мастер Степан Кочнев. Славные корабли строит, аглицкие и других земель мореходы диву даются. Слыхал такого? А слыхал еще новости: устюжские, сольвычегодские да вологодские мужики-следопыты Америки достигли! От яренского посадского Степана Глотова мне в руки донесение попало: план Северной Америки на карту буду накосить по его, Степана Глотова, описанию. По сему же поводу стихи сочинил к печатанию:

Колумбы росские, презрев угрюмый рок,

Меж льдами новый путь отворят на восток,

И наша досягнет в Америку держава…

И рад я, что косторезное искусство в холмогорских деревнях продолжает здравствовать. Слыхал я от стариков, что при царе Алексее Михайловиче от нас из Денисовки в Москву людей снаряжали делать украшения для кремлевской оружейной палаты. Стало быть, умелые люди в Денисовке и по всему Куростровью давно ведутся. Приятно сердцу, что вот и ты, Федот, сын моего покойного благодетеля, в рукоделии преотличен. Учиться надобно, учиться! И благоразумными деяниями на пользу отечеству потом отличиться.

От похвал Ломоносова Федот еще более смутился и, поставив на середину стола опорожненную чашку, с волнением заговорил:

— За этим я, Михайло Васильевич, и в Петербург ушел из дому. В люди выйти меня и отец благословил. Учиться? Но где, у кого? Пособите, укажите, и я готов отказать себе в куске хлеба, но знания для пользы дела получить. Одно плохо, — грустно заключил Федот, — срок паспорту подходит.

Ломоносов пристально посмотрел на добродушное, но опечаленное лицо Федота, поднялся с места и прошелся из угла в угол. Затем поправил какие-то стеклянные приборы, загромождавшие широкий подоконник, и снова посмотрел на рукоятку ножа.

— Ты, Федот, с понятием подарок сделал, — улыбнулся Михайло Васильевич. — Не что-нибудь, не посох, не кубок, не порошницу, а нож преподнес! Есть у нас на Севере примета такая: когда берут в подарок нож, то обязательно чем-то должны платить за это, иначе не к добру тот подарок.

— А я и не ведал про то, — виновато сознался Шубной.

— За добро и я добром плачу, — опять усмехнулся и ласково проговорил Ломоносов. — Скажу по правде — и паспорт просроченный тебе не будет помехой. Вот эта рукоятка потянет тебя за собой. Я покажу ее Ивану Ивановичу Шувалову, замолвлю слово — и быть тебе тогда учеником Академии трех знатнейших художеств. А благородная поморская упрямка поможет тебе вырасти в доброго мастера по классу скульптуры. Скульптуре — сиречь ваянию — в нашей стране и в наше время будет принадлежать первое место из всех художеств, ибо резьба по дереву, резьба по кости достигли у нас пределов высокого искусства и станут источником скорого и успешного возрождения скульптуры в России. Я говорю возрождения, потому что в древние времена на Руси была скульптура. Однако не раньше, чем в Китае, Индии и Греции… Возьмем Киевскую Русь с ее языческими кумирами. Перун, Дажьбог, Стрибог — они были сделаны из дерева, серебра и меди русскими мастерами, первыми ваятелями, имена которых нам неизвестны. Да что Киев? — После недолгого молчания, как бы спохватясь, вспомнил Ломоносов другие примеры к этому разговору и продолжал: — На месте нашей холмогорской Денисовки, как гласит предание, на холме в ельнике, где теперь церковь Димитрия, стоял идол по имени Юмала. Видимо, сей кумир настолько был привлекателен, что разбойные норманны напали на капище и, перебив стражу, похитили Юмалу со всеми драгоценностями. На юге Руси до сей поры сохранились каменные поклонные кресты и каменные бабы-статуи XI века и более ранние. А не случалось ли тебе бывать в селе Кривом нашей Холмогорской округи? Там в церкви есть искусно вырезанный из дерева Георгий, поражающий копьем дракона, — вещь изумительная по выдумке и исполнению мастера. А когда я шел за обозом в Москву, то попутно был шенкурском селении Топсе. Там неведомо с каких времен находится резная из дерева Голгофа, из пяти крупных фигур состоящая. Да мало ли на Севере подобных скульптурных изображений в скитах и монастырях Поморья? Не мрамор, не гранит, а дерево, покорно поддающееся топору и ножу, — вот материал, коим довольствовались в досельные времена наши северные ваятели-самородки…