Так, у Ивана Тимофеева читаем, что поляки восхищались достоинствами М. В. Скопина-Шуйского, достойного, по их мнению, занимать королевский трон[1509], а в «Сказании» Авраамия Палицына явно вразрез с общей патетической интонацией произведения говорится о том, что, когда при осаде Троицы наступил перерыв в военных действиях, «паны» стали приезжать в монастырь «опохмелитися» монастырским медом[1510]. В этой же связи могут быть отмечены и свидетельства, которые читаются в житии ростовского монаха Иринарха. Для автора жития «литва» — «змии и свирепии и немилостивый», «безбожные Агаряне»[1511], и одновременно он помещает совершенно нестандартный рассказ о встрече Иринарха в Ростове с Яном Петром Сапегой, во время которой монах смело заявил, что признает своим законным царем только Василия Шуйского. Изумленный смелостью монаха («аз такова батька нигде здесь, ни выных землях крепка и безбоязнива от нашего меча не наехал»), гетман не только «изыде с миром», но и прислал Иринарху 5 рублей милостыни и «не веле оттоле монастыря ничем обидети»[1512].
Выход за рамки рассматриваемого в работе круга текстов, вероятно, позволил бы пополнить картину рядом аналогичных свидетельств, но изучение контактов представителей двух обществ в годы Смуты во всем их многообразии — особая задача, которая не может решаться в рамках данного текста.
Все же этот опыт контактов заслуживал бы здесь хотя бы краткого упоминания, так как, поскольку этот опыт противоречил жестким характеристикам, характерным для образа поляка в большинстве историко-литературных произведений о Смуте, он должен был смягчать их воздействие на сознание русского общества.