Полет кроншнепов - [96]

Херцог крикнул: «Изабелла!» Из-за бокового нефа церкви вышла смертельно бледная девушка и стала бродить между гробами, а потом воскликнула: «I know the reason of all this evil»[68].

Тут все замерло, словно по мановению волшебной палочки, и через какую-то минуту люди с гробами снова вернулись на площадь, а Изабелла, после объятия с Херцогом, — в свой боковой неф. И опять люди с гробами двинулись к церкви, и вновь раздался крик «Изабелла!», и все повторилось до слов «I know the reason of all this evil».

Выглядело это крайне нелепо. Уже само повторение действовало угнетающе, хотя по сравнению с первым разом ничего не изменилось. Однако Херцога сцена не удовлетворила, и снова были заняты исходные позиции. Девушка с грустным лицом подняла перед камерой черную дощечку и хлопнула планкой, прикрепленной к ее краю. Казалось, лошадь ждала этого знака, чтобы прийти в себя. Она внезапно забила ногами, подняла голову, фыркнула, и тотчас же к ней подбежали три молодых человека. Один с ходу уселся ей на голову, словно на табурет в баре, другой плюхнулся на спину, а третий всадил в круп иголку шприца. Из толпы зрителей вдруг выступил какой-то тощий мужчина, подошел ко мне и спокойно так заметил: «Если они так с лошадью обращаются, то что же они будут делать с десятью тысячами крыс?» И исчез, точно пророк из библейского рассказа, а лошадь опять распласталась на мостовой, как будто околела. Воркование турецких горлинок почти заглушило слова «I know the reason of all this evil». Носильщики несли гробы так, что было совершенно ясно: они пустые, и это еще уменьшило мое уважение к Херцогу. Все было игрой, кроме горлинок и лошади. А ведь, наверное, можно было бы научить лошадь пролежать минутку неподвижно на мостовой и без укола. Но лошадь снова пришла в себя, и те же молодцы кинулись к изабеловому животному, и все повторилось, будто так и нужно было для съемок. Лишь после шести дублей — после хождений с гробами, в которые следовало наложить хотя бы камней, после блужданий Изабеллы — лошади позволили очухаться, и, когда она неверной походкой поплелась с площади, никто ее не погладил, не похлопал по крупу, не произнес слова ободрения. Увел ее крестьянин, который за хорошие деньги позволил вытворять над ней то, чего никогда бы не дал проделать над собой. Он бы не сказал, как говаривал мой отец: лошадь можно любить больше, чем женщину.

Потом я сам стоял перед камерой с крысой на плече и рассказывал Симону ван Коллему, что выпустить крыс — не проблема. Они никуда не удерут, болезней они не распространяют, только вот не станут быстро бегать. Конечно, диковато использовать крашеных крыс-альбиносов, ведь фильм-то о чуме, а чуму распространяют черные крысы. Но последнее в эфир не пошло, днем позже я выступал на экране телевизора лишь в поддержку планов Херцога — я, который видел, что случилось с лошадью, и тем не менее пообещал Вальтеру за чашкой кофе, что буду участвовать в съемках в Эймёйдене.

Тусклые, мутные глаза лошади снова припомнились мне, когда в конце недели я очутился в сарае на хуторе Лесное близ Делфта и увидел десять тысяч крыс, которые несколькими часами раньше прибыли из Венгрии.

«Простите, пожалуйста, но вы нам сейчас очень нужны, мы за вами заедем», — сказал по телефону девичий голос.

«В чем дело?»

«Прибыли крысы, а мы, право, не знаем, как с ними обращаться. Не могли бы вы приехать и помочь нам? Пожалуйста».

«Как помочь?»

«Насчет клеток, корма, поилок».

«Уж не думаете ли вы, что у меня есть клетки, корм и вода на десять тысяч крыс?»

«Все-таки приезжайте, пожалуйста, и посоветуйте хоть что-нибудь, ведь положение, ей-богу, отчаянное».

Что верно, то верно. Я зашел в сарай и увидел штук двадцать больших деревянных клеток, поставленных пирамидой друг на друга, а в клетках — невероятное количество крыс. Я подумал: не страшно, десять тысяч — это все-таки меньше, чем я воображал, но не успел я подойти к клеткам поближе, как парень, который привез меня из Лейдена, сказал: «Здесь остальные». Я пошел за ним. За непрозрачной пластиковой шторой обнаружилось гораздо более просторная часть сарая, и там, насколько хватал глаз, тоже громоздились пирамиды клеток. Я ошеломленно уставился на все это множество белых крыс, зрелище было незабываемое, особенно меня поразило страшное беспокойство во всех клетках. Я сразу же понял, чтó это беспокойство означает, но не рискнул признаться себе в этом и лишь сказал: «Им надо дать поесть и попить».

«Да, но почти все поилки по дороге разбились».

«А их не кормили?»

«По-моему, нет».

«Как их перевозили?»

«На грузовике, под брезентом, везли три дня».

«А шланг у вас есть?» — спросил я.

«Для чего?» — подозрительно спросил крестьянин, владелец сарая, где помещались крысы.

«Чтобы их полить».

«Полить?»

«Да, они совсем обезумели от жажды, просто с ума сходят. Их надо немедленно напоить, а раз поилок практически не осталось, значит, их надо полить, чтобы они облизали друг друга».

Кроме крестьянина и его жены, в сарае находилось еще их многочисленное потомство. Мальчишки тотчас же направили струю из садового шланга на море крыс. Как только первые капли воды достигли клетки, поведение кишащей массы крыс резко изменилось. Они немедленно принялись слизывать друг с друга воду, но, по сути, толку было мало, ведь, едва шланг направляли на другую клетку, в политой клетке сразу же начиналась прежняя возня, которая отвлекала взгляд от происходящего в других клетках.