Плотина против Тихого океана - [72]

Агости опустился рядом с ней. И стал гладить ее ноги. Они были голые и белые от пыли, как и его собственные.

— Почему ты всегда ходишь босая? Ты, наверно, устала.

Она улыбнулась, несколько принужденно:

— Ничего страшного, ты же меня не неволил.

— Это правда. Ты что, пошла бы с кем угодно?

— Думаю, что да.

Он перестал смеяться:

— До чего же можно дойти!

Да, все они побывали в его объятиях, кроме нее. Вот и еще одна победа — лицо его выражало полное блаженство. Медленно, пуговица за пуговицей, он начал расстегивать ее кофточку.

— Но я не могу подарить тебе брильянт, — сказал он, ласково улыбаясь.

— И все же я здесь как раз благодаря брильянту.

— Я продал его папаше Барту. За одиннадцать тысяч, на тысячу больше, чем она просила, — годится?

— Конечно.

— Я принес деньги, они в кармане.

Стала видна ее грудь, и он распахнул кофточку, чтобы совсем оголить ее.

— У тебя правда прекрасная фигура. — И он добавил тише и почти со злостью: — Ты действительно стоишь брильянта, а, может, даже больше. Так что успокойся.

Потом он совсем раздел ее и, постелив вещи на землю, осторожно уложил ее на них навзничь. Но прежде чем обнять ее, он выпрямился и некоторое время смотрел на нее. Она лежала с закрытыми глазами. Она забыла, что мсье Чжо, пустив в дело патефон и брильянт, уже видел ее такой, она была уверена, что это впервые. Прежде чем обнять ее, он спросил:

— А что вы будете делать теперь, разбогатев?

— Не знаю, может быть, уедем.

Когда он целовал ее, ей вновь вспомнилась мелодия «Рамоны»: слетая с проигрывателя папаши Барта, она заполняла собой весь зал и вырывалась наружу, к морю, где сливалась с шумом его волн и становилась бессмертной. Но она уже была в его объятиях, плыла куда-то вместе с землей, и полностью доверилась ему: пусть он делает так, как хочет, так, как нужно.

* * *

Было уже очень поздно. В комнате матери горела лампа. Агости развернул машину и остановился рядом с мостом. Сюзанна неподвижно сидела рядом с ним и, казалось, не торопилась выходить.

— Да, тебе, наверно, несладко, — сказал Агости.

Его голос тоже напоминал ей голос Жозефа, те же жесткие нотки, так же бесстрастен. Они дважды занимались любовью под деревом на лужайке. Первый раз — сразу как приехали, и второй раз — когда уезжали. Как раз в тот момент, когда они поднялись, чтобы ехать обратно, Агости внезапно вновь раздел ее, обнял, и они начали все снова. А между первым и вторым разом он разговаривал с ней, рассказал, что тоже хочет уехать с равнины, но не так, как Жозеф с помощью женщины, он сам сумеет заработать себе деньги. А с Жозефом давно все было ясно, удивляться тут нечему. После их возвращения из города они с Жозефом часто виделись у папаши Барта, и Жозеф сказал ему, что за ним приедет женщина. Агости говорил, что плохо знал Жозефа, да Жозеф ведь и не был ни с кем особенно близок, но говорил он о нем доброжелательно, даже со сдержанным восхищением. Видимо, Жозеф всегда оставался для него загадкой и часто вызывал в нем недоумение и непонимание. Как и многие другие, он считал Жозефа немного чокнутым и способным делать совершенно необъяснимые вещи. Зато такого смельчака, как Жозеф, наверно, больше нет на свете, он убедился в этом, когда они охотились вместе. Однажды он даже позавидовал ему. Эта история произошла с ними два года назад, во время ночной охоты. Сам он безумно испугался, а Жозеф — нисколечки, Жозеф даже про него ничего не понял. «С этого самого дня я уже больше не мог быть ему настоящим другом», — рассказывал Агости. За ними погналась молодая пантера; они пристрелили ее самца. Она не отставала от них целый час. Жозеф на бегу стрелял в нее. Прятался и стрелял из укрытия. Всякий раз, выстрелив, он обнаруживал себя, а зверь впадал все в большую и большую ярость. Через час Жозеф наконец убил ее. К тому времени в патронташе у него оставались всего две пули, а до дороги было километра два. С этого дня Агости избегал охотиться вместе с ним.

Он рассказал Сюзанне, что Жозеф уже очень давно мечтал отсюда вырваться. Он говорил, что жизнь на равнине ему осточертела и он не может выносить гнусных морд землемеров. Однажды вечером, когда они возвращались из Рама, где немного выпили, Жозеф признался ему, что всякий раз, когда он едет домой с охоты, или из города, или после свидания с женщиной, он ненавидит себя за то, что мог хоть ненадолго забыть об этой гнуси, и испытывает такое отвращение ко всему окружающему и к самому себе, что ему хочется умереть. Это было как раз тогда, когда они строили плотины. В то время он так яростно желал убить землемеров, что ему жизнь стала не мила: ему казалось, что раз он этого не делает, значит, он трус.

Сюзанна не стала ничего рассказывать Жанну Агости о Жозефе. Она ни с кем не могла говорить о нем, разве только с матерью. Но мать потеряла желание говорить о чем бы то ни было, кроме как об орфографических ошибках, которые все еще делает ее сын, и о брильянте.

Нет, самым важным для нее были его прикосновения, его тело, слитое с ее телом, и вновь пробудившееся в нем желание после того, первого раза. Он тогда вынул из кармана носовой платок и вытер кровь, стекавшую по ее ногам. А потом, уже перед самым отъездом, без всякого отвращения взял в рот кончик этого окровавленного платка, послюнявил его и снова стал стирать засохшие пятна крови. Теперь она уже никогда не забудет, что такое настоящая близость. Он сам одел ее, потому что понял, что она явно не хочет одеваться и вообще вставать. И уже по дороге он срезал ананас для ее матери. Все его движения были мягкими и решительными. Так же он вел себя с ней. По сравнению со всем этим то, что он рассказывал о Жозефе, не имело никакого значения.