Письмо самому себе - [21]

– Всегда всё тот же оборот

Речей – сперва о нежной дружбе,

Потом – о чем-то о другом,

И – неприятности по службе,

И – надо свет считать врагом…

Ну да, – язык острее бритвы!

Но сколько нежности в душе,

В письме с Кавказа после битвы!

Ведь крови — нет на палаше…

И эта нежность вырастает

По вечерам в черновике

И тает — так туман растает

В июльский день на Машуке.

2

Расширенные черные глаза

Горят упорным и тяжелым блеском…

А где же крылья, глетчер и гроза,

О, бедный Демон в сюртуке армейском?

Бывает так: блестит кремнистый путь,

И злоба затаенная не душит,

И хочется любовью обмануть

Свою тяжелую, как камень, душу.

Но тучка золотая на утес

Спускается недолгой нежной гостьей.

И вот, опять – кутеж, вино и штосс,

И стих, облитый горечью и злостью.

……………………………………………

Но за стихами точку ставят кровью,

Как многоточие, на много лет…

Поручик Лермонтов, нахмурив брови,

Неспешно выбирает пистолет.

ЭДГАРИАНА

1

Черная птица

Quoth the Raven, «Nevermore».

Edgar Poe

Мой дом как могила. И туча-Сивилла

Былое сокрыла и плачет дождем.

Что было, то было. Но темная сила

Меня разбудила: мы плачем и ждем.

Черта и граница. Мне надо забыться:

Знакомые лица забыты давно.

Бессонница длится, и ночь – как черница,

И черная птица стучится в окно.

Эдгар и Лигейя, – в гробу холодея,

Лигейя посмеет за счастьем прийти.

Но призраком рея, как образ, идея,

Ленора бледнеет на этом пути.

С опущенным взором мы счастье – как воры…

Но ведает ворон – мы не сберегли.

Далеким укором я слышу:«Ленора…»

Теперь уже скоро: ты – Аннабель-Ли!

2

Разговор

…Веселый смуглолицый человек

Э. Герман

And the fever called «Living»

Is conquered at last.

Edgar A. Poe

Зимой Манхаттан угощает

Коктейлем ветра с мокрым снегом,

Приправленным бензинной гарью,

И сумерки свинцово-неприветны.

Великолепно! Это означает,

Что нет туристов отупелых,

Что без толку толкутся у качалки,

В которой он обдумывал рассказы –

Рассказы – мягко говоря – о страхе

А я зайду – мне мокрый снег не в диво.

Уйдет в свою каморку сторож,

И тут-то мы часок свободно

Поговорим опять друг с другом.

Уж день устал – светло, но лампы.

Теперь здесь город, – ну, как всюду.

А вот сто двадцать лет назад

В деревне Фордхам было пусто.

Домишко был совсем дешевым,

Почти игрушечным. Вот в этой спальне –

Кровать, и больше нету места.

Вирджиния в ней умирала;

Топить-то было нечем: мерзла,

И кошка грела умиравшей ноги.

А по дорогам ночью, под двурогой

Луной Эдгар скитался одичало,

Пока не поборол болезни,

Которую зовем мы жизнью.

Ну, вот, – холодный полусвет,

И я один у темного камина.

«Хозяин! Слышите ли вы? К вам – гости!»

Он тут – чуть слышен вздох за дверью,

Но мы друг друга понимаем:

Я все-таки чужой – и лишний.

Он вряд ли выйдет из потемок:

Стал подозрительным – затравлен

Он был тогда, а что нам в поздней славе!

Но не могу сейчас сдержать вопроса:

«Зачем, зачем тогда, в ненастный вечер,

Вы с братом Вильямом, матросом,

В Санкт-Петербурге не остались?

Ну, хорошо, участок, протокол, –

Но ведь Руси веселье тоже пити!

Об этом бы не стоило и думать!

А вы бы встретились тогда

С веселым смуглолицым человеком

(Вы хорошофранцузский знали).

Его рассказ про Германаи Лизу

Британцы поместили рядом с вашим,

С коротким примечаньем перед текстом:

"Два старых мастера живут вовеки…"

Там был другой – корнет гвардейский –

– Тот хорошо английский знал –

А ужас он носил с собою в сердце…

Вот эти бы вас поняли, как надо!

Ведь, всё равно, потом в России

Вы были, – скажем, точно дома…»

За дверью вздох, – иль это я вздыхаю?

Совсем смерклось, и сторож прерывает:

«Вам уходить пора: я закрываю!»

3

Улалум

Из Эдгара Аллана По

Сжала осень костлявой рукою

На деревьях сухие листы,

Пожелтевшие смяла листы,

Был октябрь. Гробовой пеленою

Лег ненастный покров темноты.

Ночь нависла, как каменный свод,

В мой угарный, беспамятный год.

Это было в озерных туманах,

Средь болотистой местности Вир,

Где под сенью дерев-великанов

Бродят призраки в пустоши Вир.

Там, среди кипарисов-титанов,

Я скитался с Психеей – сестрой,

Я бродил со своею душой.

В эти дни мое сердце вулканом,

Огнедышащей лавы рекой,

Опьяняясь забвенья дурманом,

Клокотало в груди у меня,

Как клокочут потоки огня,

Погружаясь во льды океана –

– Там, где льются по склонам вулкана

В царстве полюса струи огня.

Говорили мы скупо и мало:

Наша память как в дымке была.

Затуманена память была.

Наша память предательски лгала:

Октября не заметили мы,

Мы ночной не заметили тьмы,

Мы забыли про озеро Обер

(Хоть и был нам знаком этот мир),

Мы не видели озера Обер

И пристанища призраков – Вир.

И когда уже ночь побледнела,

И на звездных часах был рассвет,

И по звездам был близок рассвет,

Перед нами, туманный и белый,

Заструился таинственный свет.

И взошел полумесяц двурогий

Между звезд на ночной небосклон,

Полумесяц Астарты двурогий,

Бриллиантами звезд окружен.

И сказал я: «Теплее Дианы

Между звезд этот символ любви,

Лучезарной богини любви, –

То Астарта из дальних туманов

Увидала томленья мои

И явилась лучистым виденьем,

Чрез созвездие злобного Льва,

Мне поведать надежды слова,

Показать мне дорогу к забвенью, –

И, пройдя через логово Льва,

Говорит лучезарным свеченьем

Мне любви и надежды слова».

Но, поднявши свой палец, Психея

«О, не верь ей, – сказала: – не верь!

О, спеши! О, бежим же скорее!