Письмо самому себе - [18]

В когтях премудрых Гора протечет.

Увенчаны змеею Горы-Птицы,

И крест с петлей висит на шее кобр:

Ты должен к совершенному стремиться,

И жизни крест к тебе пребудет добр.

Рубиновое солнце – шар навозный –

Катает бирюзовый скарабей:

Обет тебе, что рано или поздно

Придешь опять для счастья и скорбей,

Дабы несчастья душу изымали

И ввысь, как шар, катили пред собой…

И это всё – застежка из эмали,

И синей, и небесно-голубой.

ГИЗЕХ

Н.Б.

Пески пустыни к ночи стынут.

Огромный сфинкс чего-то ждет.

И черной чашей опрокинут

В алмазных звездах небосвод.

И ты, Изида, здесь, в пустыне.

Ты, мать томительной тоски:

Озарены серпом богини

Волнисто-тяжкие пески.

И говорят со мною мифы

Словами чуткой тишины:

Смотри – сошли иероглифы

С полуразрушенной стены.

ОКЕАНИЯ

За серебром по рифу иду я.

Зеленью светит залив.

Золото мертвых, металл Ти-Ондуэ,

Выбросит скоро прилив.

Вот посвежеет, с бурунов задует…

В зелени лунных ночей

На берег страшные выйдут Ондуэ

С дырами вместо очей.

Каждый, как может, на рифе колдует.

Я колдовал там вчера:

Там, где покроплено кровью, найду я

Много опять серебра.

АНТАРКТИДА

Над морем Росса мерзлый пар

И низко сумрачное небо.

По тучам зыблется пожар

Из кратера Эреба.

Смертельный холод. Белый ад.

Глядятся в глуби океана

Эреб и Ужас – стражи врат,

Два ледяных вулкана.

От века спрятаны под гнет…

До времени покрыты льдами…

Но, озверев, вулкан взметнет

Задымленное пламя!

ПАМЯТЬ

Как во сне, заблудился, не знаю я, где я…

Это лес: криптомерии, араукарии,

И бархатно-бурым глядят орхидеи –

Глаза удивленные, карие.

И смутно я помню залив Карпентарии

И, может быть, берег Новой Гвинеи,

И в воздухе тяжком как в пряном наваре я…

Задыхаюсь, а чаща встает, зеленея.

Это лес заплетенный, безвыходный, веерный.

И до боли я помню смолистый и северный,

Где от хвойного ветра гуденье и звон,

Где сосна запылила цветением серным

Повороты тропинки, чуть видной, неверной,

Где-то в памяти вьющейся глубже, нем сон.

ГОЛОВА

Путевые заметки

Конечно, в Кэмбридже жуют резинку

И можно кока-колу получить, –

Но узки улицы кривые,

И как на них не давят пешеходов

Автомобили, яростно пыхтя,

То ведомо лишь старым башням,

В которых гений места опочил.

А башен много – вкраплены в постройки.

За «супер-маркетом» внезапно вырастает

Седой суровый камень, и ворота

Возносят золото гербов с единорогом,

Со львом, с размахом бега

Оскаленных курчавых леопардов.

На сером камне ярко расцветают

Лазорь и червлень в золоте оправы.

За аркой виден дворик и цветы —

Цветы везде, как пламя, для контраста

И с небом серым, и с тяжелым камнем.

А в комнатах – дубовые столы,

Солидно пахнет затхлым дедом,

Иль даже прадедом. А на столе

Учебник электроники То – Кэмбридж:

«Мост через реку Кэм…»

Река-то вроде Пачковки в Печерах:

Скорей для уток, чем для судоходства,

Но мост хороший – на десять веков,

Горбом пологим римской кладки.

Там, близ моста, за сетью переулков,

Опять старинный камень, башни, арки, –

Но помоложе: Сидней Сассекс Колледж.

Забавны стены: в гребень обомшелый

Вмурован густо ряд бутылок битых:

«А ты не лазай, где не надо!..»

Стекло изветрилось, играет побежалым.

Немудрено: еще при Годунове,

По счету нашему, воздвигли стены.

Вдоль дворика – романская аркада.

В углу – окно. Там – комнатка студента.

Не думал он тогда, в шестнадцать лет,

Что этот колледж будет местом

Упокоенья буйной головы:

Ведь в колледжах студентов не хоронят.

Века идут – аркада остается.

Пройдешь в столовую – всё тот же дуб,

Портьеры, стулья темной старой кожи,

Портреты – как обыкновенно.

Над возвышеньем – лэди Франсис Сассекс:

Так, – из породы рыжеватых, тощих.

Но вот, глаза: глядят глубоко,

Печальные, живые на портрете.

– Тяжелый титул, раннее вдовство,

Тяжелое, в слезах жемчужных, платье.

Уходит жизнь… «Вот, колледж основать…»

Она – хозяйка здесь. И посему

Портрет – хозяйский, в целый рост,

И тот же трон – за нею кресло.

Другие же, «мужи совета»,

Написаны по пояс иль по плечи,

Кто в пышных буффах, кто и в пиджаке.

Одни с ученым, строгим видом,

Другие – явно самоумиленно…

От лэди Франсис слева – голова,

А рама — вдруг с зеленой занавеской.

От света? Нет, – в столовой темновато.

Скорей от чьих-то глаз. Кому не стоит

Смотреть на этот лик? А лик другого вида,

Чем те, которых не снабдили

Каляной полинялой занавеской.

Седые космы жидких прядей

Спадают на колет из кожи;

Мешки, морщины под глазами.

Глаза усталы и спокойны,

А цвет их сер и холоден, как сталь,

А взгляд тяжелый – та же сталь.

Есть что-то львиное в щеках обвислых;

Всё вместе – что-то вроде нашего Петра,

Но только жиже как-то: нету нашей

Огромной безудержной силы.

А сила есть – упорная, как сталь.

Да, эта голова была высокой

И часто, непреклонная, решала,

Чьим головам катиться кругло с плахи.

Но эту голову с позором отсекли

От вырытого и гнилого трупа

На виселичном поле речки Тайберн.

А дальше и не знали, что с ней делать.

Набальзамировав, хранили здесь и там,

И вот, она пришла в знакомый колледж,

Да будет замурована в часовне.

Я позавидовал – ведь хорошо лежать

Там, где бывал в шестнадцать лет,

К истокам юности придя обратно.

В притворе лестница ведет на хоры,

Дубовая, приделана к стене.

Доска на белой штукатурке,

И надпись: «Где-то здесь сокрыта…»

Вы догадались: это Кромвелл.

А занавеска на портрете –