Пионеры на море - [5]

— Что ж сказать, Олег Георгиевич, действуйте. Может, вернутся еще, только Гриша мой упорист, как бычок, не иначе, как в Англии будет, и… трубку привезет. Вот это уж верно.

Когда за сутулым закрылась дверь, директор достал фотографическую карточку сына и долго смотрел на нее.

Чернов шагал по слякотной мостовой за заставой и бурчал в рыжие усы:

— Экий чертенок Гришуха, весь в брата… огонь и порох! Ну, что ж, приедешь, — из твоей трубки курить будем…

Здесь, в небольшой комнате, все так живо напоминало об отсутствии сына.

Новый красный пионерский галстук над кроватью, книги, подшитый за год журнал «Пионер», вырезанные из него и развешанные на стене картинки. В углу поблескивал металлическими частями — гордость Гриши — начатый им радиоаппарат.

Чернов подошел к кровати сына, поправил подушку, погладил ее и слабо улыбнулся.

Всю ночь, ворочаясь на диване с боку на бок, старался он справиться с невеселыми думами:

«Как же так не доглядел? Работа, собрания, нагрузка. Думал: раз в отряде, — значит кончено. В отряд, что ль, сходить? Эх, старый шут! Как не углядел, как не увидел?»

В ТРЮМЕ

Ночью, обливаясь липким потом, Гриша проснулся, трясущимися руками зажег свечу. Во рту было горько и противно, тело совсем ослабло. Есть не хотелось. В ушах звенели надоедливые колокольчики. Долго пустыми глазами глядел Гриша в черный угол трюма. Легонько стонал во сне Мишка, и, положив морду на передние лапы, печальными слезившимися глазами смотрел Верный.

Гришка, запустив вялые пальцы в теплую шерсть, слегка тормошил собаку, не пытаясь стряхнуть с лица теплые слезинки. Шмыгнул носом и только теперь увидел, как колеблется пламя свечи в разные стороны, только теперь услышал страшный рев и вой за бортом.

Вдруг могучий удар обрушился на корабль, шторм завыл зло и протяжно. Казалось, невидимое морское чудовище пытается раскромсать корабль. Крейсер накренило. Свеча упала и потухла. В теплой черноте трюма вой и стоны ветра казались еще страшней. Гриша почувствовал, что его качает словно на гигантских качелях. То положит на бок, то стремительно вздернет ввысь, то безжалостно бросит в бездну.

Новые удары, страшнее и сильнее первых, тяжелыми молотами долбили стальные борта крейсера.

Корабль содрогался, жалобно стонал, по палубе с треском перекатывалось что-то тяжелое. Гришка закрыл глаза. Тело то знобило, то обдавало жаром, лицо покрылось липким потом, к горлу подкатывался горький ком, и отчаяннее трещали в ушах колокольчики. Гришка шевельнул похолодевшими губами:

— Вот она — морская качка! А я думал — врут…

При каждом ударе испуганно вздрагивал Верный, а Мишка тихонько всхлипывал.

— Папа!.. Па-по-чка!.. И зачем только я убежал?!. Страшно!

Гришка приоткрыл слипающиеся глаза, сквозь сон старался разобрать, чей это такой жалобный плач слышится в темноте, и вдруг узнал Мишкин голос. Не в силах больше сдерживать страхов этой бурной ночи, одиночества и слабости, Гришка закусил грубый мешок зубами и глухо зарыдал.

Приятели давно не спали. Широко открытыми сухими глазами смотрели они в темноту. Корабль трещал по всем швам, изо всех сил борясь со штормом. Качка час от часу становилась сильнее, и у мальчиков от этих диких скачков замирали сердца. Слышно было, как наверху шумит, перекатываясь, вода. Порой доносился крик, обрывки команды, и снова все тонуло в реве, вое и грохоте.

Мишка громко, несколько раз под ряд, чихнул и тихонько засмеялся. От этого смеха зашевелились Гришкины рыжие волосы. Стараясь говорить веселей и беспечней, он спросил:

— Ты… ты… не спишь, Мишуха? Буря-то какая, страсть! Трудно теперь матросам, а? Во!.. во!.. Наверное их командир на веревке привязал, а сам на мостике стоит и держит. Как в воду упадет — он его дерг! И вытащит! Иначе…

— А завтра, папка, идем на лыжах — ладно? Хорошо в Сокольниках! Ребят — словно воробьев…

У Гришки опять зашевелились волосы, и зубы дробно зацокали.

— М-м-м-ишка… Мишенька! Что с тобой, а? Давай лучше я тебе занятную историю расскажу. Хочешь, а?

Когда разгорелась свеча, он увидел, как ввалились Мишкины глаза, как потрескались сухие губы. Гришка изо всех сил затормошил друга. Мишка захлопал ресницами, открыл глаза.

— А я, Гриша, сейчас с папой в Сокольниках на лыжах катался!

— Ну? А я во сне видел, как мы с отрядом купались в речке; всех видел: и Сашку и Ваньку Крученого. Я Сашку утопить хотел, схватил его за ногу, а он как…

— Почему, Гриша, вот… тебе вода снится, а мне… снег. Это наверное оттого, что не пили мы несколько дней. Ой, как пить хочется! Маленький, маленький бы глоточек воды. Ты, Гришка, тоже хочешь пить? А? Ой, ой!.. Папка, папка — упал! Прямо головой в снег и ногами дрыгает. Вот смотри, я поеду. Не мешай, папка, пионеры никогда не падают. Ух!

Мысли в голове Гришки путались:

— Что делать, что делать?.. Вылезть из трюма, первому попавшемуся рассказать о том, что Мишка Озерин умирает, и он сам, Гришка, тоже еле держится на ногах.

Стиснув кулаки, с трудом приподнялся, встал. Первая попытка оказалось неудачной. От сильного наклона корабля Гришка кубарем полетел вниз и больно ушибся; к горлу подступила тошнота, Гришку мучительно рвало. Облегчающие слезы обильно текли по грязным щекам. Тело охватила какая-то странная лень. Гришка устало плюхнулся. Из углов трюма поползли вдруг на него ночные страхи. Ящики, мешки и канаты при свете свечи ожили, задвигались, подмигивали Гришке страшными харями, язвительно хохотали. Бухты канатов казались свернувшимися ехидными змеями; извиваясь кольцами, они тянулись к нему, высовывая жадные пасти.