Пионеры на море - [7]

Краснофлотцы рассмеялись.

Вдруг дверь люка, порывисто отворившись, громко хлопнула, и вместе с порывом холодного ветра в кубрик скатился сигнальщик Петелькин.

В большом дождевом плаще, с которого ручьями стекала вода, Петелькин всем своим смешным видом с иссиня бледным веснущатым лицом выражал неподдельный испуг. Побелевшие губы его тряслись, а руки без-толку то опускались, то подымались, словно отмахивались от невидимого врага.

— Ой! А ббб-ратцы! Черт в трюме воет! Може не черт, — а только что воет! Меня боцман в трюм за новым тросом послал… Открыл я крышку, а… он как завоет… У-у-у! Я как дерну от трюма да в кубрик! Ой! Что ж это теперя, братцы, будет? А? Бей меня, нипочем наверх не пойду…

Кок, забыв о том, что говорил полчаса назад, всплеснув руками, добродушно закричал на Петелькина:

— Без твоего рапорта видим, что кувырком представился! Эх ты, деревенщина: на первое — у трюма не крышка, а люк, на второе — сам ты есть домовой пережаренный! Не команде о происшествии докладывать полагается, а вахтенному начальнику. На печке тебе…

Философию кока прервал треск ревуна[10]. Петелькин так же быстро, как и вкатился в кубрик, вылетел обратно. За ним, одеваясь на ходу, бросились остальные.

Наверху уже бился и буравил ночь резкий сигнал пожарной тревоги. Изо всех кубриков выскакивали краснофлотцы, разбегались по своим местам. На мостике старший помощник отдавал приказания в огромный рупор, стараясь перекричать рев ветра.

— Пожар в носовом трюме! Помпу и бранс-бой в трюм!

Из широко раскрытого трюма валил едкий дым. Яркий луч прожектора с мостика освещал работающих. Боцман, нагнувшись в люк, кричал вниз:

— В трюме! Что там, товарищ Громыка, огонь? А?

Вместо ответа из трюма донеслось яростное рычание и испуганный крик кока. Боцман, как ошалелый, завопил:

— Живо! Еще двое в трюм! Быстрей, быстрей, товарищи!

Кубарем спустились по канату в трюм трое краснофлотцев, и боцман услышал заглушенный шум борьбы, рычание и прерывистый хрип кока:

— Мешком, мешком его, дьявола! Врешь, не сорвешься! Подымай черта, товарищ боцман!

Петелькин при этих словах спрятался за спины моряков. Рука его против воли быстро закрестилась. Заскрипели блоки, и на палубу из мешка вывалился полубешеный пес. Он скулил, царапал палубу и рвался в трюм, огрызаясь и кусая руки краснофлотцам.

Петелькин подпрыгнул и, не помня себя, бросился бежать.

Из трюма кричали:

— Наверху! Подымай, товарищ боцман, паренька!

Опять заскрипел блок, и аккуратно привязанного рыжеволосого мальчика, осторожно поддерживаемого коком, опустили на палубу.

Лицо Гришки было серое, как плохая бумага. Сквозь стиснутые зубы еле слышался хрип. Набежавшая волна обдала людей. Гришка вздрогнул от брызг, пошевелил пальцами, открыл красные глаза, слабой рукой поманил к себе. Кок наклонился к нему, и то, что прохрипел ему мальчуган на ухо, придало удивительную силу и ловкость толстому коку. Он, сломя, голову, бросился в трюм и скоро закричал оттуда:

— Подымай еще пассажира! Только осторожней. Эй, наверху! Осторожней, говорю… Подымай, как пирожное! Тут вместо сухарей — ребята да собака!

Медленно полезла веревка. Кок бережно опустил на мокрую палубу холодного, безжизненного Мишку. Судовой врач Морж раскрыл веко, приложил ухо к груди мальчика, сокрушенно покачал головой.

Из темноты кто-то сказал, словно закрыл дверь:

— Амба[11]!

Когда, раскачиваясь на танцующей палубе, санитары на носилках пронесли две закутанные с головой маленькие фигурки, горнист затрубил:

— Та-та-а…

С мостика равнодушный голос старшего прохрипел в рупор:

— Отбой пожарной тревоге… Подвахтенные вниз!

Медленно рассветало. С мостика послышался ровный голос:

— Как на курсе?

— NN W 15°.

— Так держать?

— Есть, так держать!

О ГИТАРЕ ПИСАРЯ ДУДЫКИНА И СЕДЫХ УСАХ КОМАНДИРА

Только и было разговоров в кубриках, что о зайцах. Смелость и упорство мальчуганов расположили команду в их пользу. Эти бывалые и обшлепанные жизнью люди из уст в уста передавали слова рыжего мальчугана со всякими прибавлениями.

— Только зенки свои рыжие растопырил, очнулся, доктор его и спрашивает: «Кто, как и откуда, убежал ли, брошен ли, и какие, стало быть, особые приметы имеются?» Рыжий глазом не моргнул: «Кто, говорит, знал, да забыл; как попал, — сами видите, а откуда мы, — спросите собаку Верного; нюх, говорит, у него тонкий, потому свечей налопался в трюме, в темноте все без фонарей разыщет». Морж наш усы растопырил, зафыркал, обиделся: я, мол, тебя от порога смерти спас, а ты такой дерзкий. А рыжий сам вопрос задает: «Позвольте, говорит, товарищ доктор, спросить вас, далече ли мы от родных берегов ушли, сколько числится миль и сколько миль нужно проделать, чтобы вернуться».

— Ого-о!.. Это, значит, боится, что вернут. Нет, брат, теперь с нами до Италии, — макароны уничтожать! Ну, а как же, товарищи, с ними в Италии обойдутся?

— Погоди, не перебивай! Да сколько, говорит, миль обратно требуется… А Морж сердится: «Очень, говорит, досадно мне, доктору, хирургу первой степени, от мальчишки такие обидные слова слышать. Скажите, кто вы все-таки есть?» Тут рыжий застеснялся: «Пионеры, говорит, мы, без родителей и очага. У меня батюшка от тифа скончался, а у того, у черного, моего приятеля, и совсем его не было. С крейсера мы, говорит, уйти не намерены, а готовы, говорит, записаться в красные моряки, и всемирную революцию из последних сил…»