Петру Гроза - [69]

Человеку отпущена очень короткая жизнь. У нее слишком узкие рамки. И если довольствуешься ими, то будешь жить удобно. Но удобства размягчают, сводят духовный мир человека до уровня самодовольных жирных пингвинов, дремлющих на берегах своих островов. Самодовольство полностью лишает тебя прелести ощущения высоты полета, волнений, разумного риска. Полет разумного риска придает жизни новое качественное содержание, расширяет ее изначальные рамки. «Моя жизнь здесь, — говорю я служителю, — в этой клетке, под охраной ваших надзирателей, за решеткой, — часть того чего-то нового, что прибавлю я к своей предопределенной жизни. Мое пребывание здесь — лишь следствие попытки полета, риска, который чужд пингвинам, и они о нем и не помышляют. Древняя поговорка гласит: чем существовать уткой целый год, лучше быть орлом один день. Она весьма кстати к моим рассуждениям о пингвинах и подтверждает, что я не единственный, кто думает подобным образом. Я стараюсь видеть полезное даже в самом бесспорном факте своего заточения. Другие же делают из этого целую трагедию».

Я расстаюсь со своим молодым знакомым.

Может быть, эти объяснения помогут ему, неглупому парню, проникнуть в смысл моих ежедневных стереотипных ответов на его вопрос «Как вы себя чувствуете?».

«16 января

Третье воскресенье… Праздничная воскресная атмосфера проникает и сюда, это особенно чувствуется по настроению тех, кто ожидает кого-нибудь из дому… Среди посетителей встречаются ультраэлегантные дамы с причудливо завитыми, ярко крашенными волосами. На головах высокие шляпы самых неожиданных форм. Пропасть между реальностью этой тюрьмы и всем, что делается за ее стенами, больше чем кричащая — она оскорбительна. И в то же время она клеймит ничтожество тех, которые живут в таком бесстыдном контрасте с людскими страданиями».

Посещения разрешаются только по воскресеньям; приходят в основном к сидящим в Мальмезоне дельцам.

Петру Грозе свидания были строго запрещены.

V

Петру Гроза никогда не был в России, но знал о ней много из прочитанного, от вернувшихся из русского плена после первой мировой войны солдат. Многое рассказывал ему о русских, о революционном Петрограде и о Ленине «красный принц» Скарлат Каллимаки.

О Советском Союзе, о борьбе большевиков за преобразование России говорили всегда с восторгом и приподнято его друзья-коммунисты. Совсем недавно, этой осенью на встрече с ними в лесу около Клужа Гроза поражался, с какой убежденностью доказывали коммунисты неизбежность краха фашизма. Они без всяких колебаний говорили о победе социализма во всех странах, с какой-то фанатичной верой предсказывали будущее человечества. Один из этих коммунистов, университетский профессор-историк, побывавший в России, сказал:

— Весь мир пойдет по пути русских. После Октября семнадцатого история делается там. — Он показал на восток. — И когда молодую республику Ленина душила контрреволюция, и когда выполнялись пятилетки, и когда шла борьба под Москвой, и под Сталинградом… И сейчас, когда они приближаются. История делается там.

Гроза гордился, что у его друзей такая глубокая убежденность. Они помогали и ему лучше узнать Россию. Но русских людей он впервые увидел здесь, в Мальмезоне. И об одном из них стал писать при тусклом свете в своей тюремной камере.

«17 января

Каждое утро часов в пять тюрьму подымает на ноги душераздирающий крик русского заключенного. Его содержат в камере при котельной. И в этот утренний час пытают методически, по заранее составленному графику. Парень возбужден, прикидывается дурачком, объясняет жестами, что не понимает ни слова по-румынски и другие языки тоже не знает. А потому делает все наоборот и хотя бы случайно выполнил какое-нибудь распоряжение! Стражники толкают его, измываются над ним и считают обыкновенным законченным идиотом. Русскому всего восемнадцать лет, но это уже налитый силой голубоглазый богатырь, в его гибких движениях что-то от молодого тигра. Я который день не спускаю с него глаз и угадываю его удивительнейшую способность скрывать свою истинную суть. Вот палачи силой отнимают у него одежду из плотной ткани цвета хаки и добротные русские сапоги. Парень защищается, дерется, кусается, кричит. Вчера снова его избили до полусмерти. Появился в тонком тюремном халате грязного цвета. Но это «преображение» длилось недолго. Прошло немного времени, и я смотрю — он снова весел и прогуливается в собственной одежде. Как умудрился ее вернуть — никто не знает. Немного погодя запел нежную утреннюю песню.

Направляюсь к нему.

У топки котла, где он работает сейчас вместе с другим русским пленным — сбежавшим из лагеря лейтенантом, — завязываем разговор.

Все еще спят.

Вначале парень держится по отношению ко мне замкнуто, смотрит с подозрением. Но я пытаюсь войти в доверие, разморозить его. Сначала только сдержанно отвечает на мои вопросы. Переводит разговор пленный лейтенант, довольно хорошо знающий румынский. Через несколько дней парень открывается, рассказывает о себе без моих вопросов, употребляя много румынских слов (как бы удивились наши надзиратели, убежденные, что этот парень не знает по-румынски ни единого слова!).