Петру Гроза - [71]

— А на каком языке разговаривал бог с Петраке Лупу?

Священник ответил не задумавшись:

— На румынском, разумеется.

Миряне расхохотались. Петру Гроза повернулся и вышел из церкви.

«Снова на допрос.

…Только затих разговор о проделке Василия Соколова, а комиссары сигуранцы приходят с известием, что я должен оставить эту тюрьму и предстать перед бухарестским военно-полевым судом.

— Собирайте свои вещи и следуйте за нами!

Я подчиняюсь, хотя и говорю, что в такую рань, да еще в самом начале недели было бы более подходящим распоряжение о моем освобождении.

Снова увозят меня из этого здания, похожего на большую конюшню. Машина долго блуждает по кривым улицам бухарестских предместий. Наконец добираемся до центра. Бульвар Карол и уже знакомые массивные зарешеченные ворота главного управления сигуранцы. Надо оформить документы: меня передают в распоряжение верховного полевого суда. Сюда же были переведены немного раньше все мои товарищи, арестованные вместе со мной. В холодной приемной и в соседних комнатах со стеклянными дверями копошится целый рой агентов, комиссаров, инспекторов. Это молодые, здоровые ребята, призванные следить за теми, кто «ведет подкоп под основы государства». Какая силища! Сколько полезного физического труда тратится даром! Какую огромную пользу могли бы принести эти молодые люди, совершающие сейчас волей-неволей столько подлостей!

После всестороннего изучения меня бросают в машину, и снова мчимся по кривым улицам и переулкам к верховному полевому суду. Он размещается в двухэтажном неприветливом здании на одной из узких бухарестских улочек. То подымаемся по лестницам на второй этаж, то спускаемся на первый для оформления переезда в эту тюрьму. Заходим в кабинет какого-то капитана, который знакомится с нашим делом (это целая библиотека) и очень строго, но сдержанно спрашивает о моем возрасте и занятии, потом интересуется, «соответствует» ли моему положению место, где меня содержали до сих пор. Понимаю, что речь идет о том, чтобы переселить меня сюда, и о том, что придется еще посидеть. Я наслышался о «прелестях» этой тюрьмы и знаю из рассказов многих, что она «ниже уровня» «моей» тюрьмы. Решаюсь просить, чтобы оставили меня в старой камере Мальмезона».

«Отпечатки пальцев

Снова поднимаемся на второй этаж. В одной из комнат военные и гражданские служащие делают свое привычное дело. Здесь все необходимое «оборудование» для предстоящей операции: черная липкая подушка, на которую надо нажимать пальцами (сначала по очереди каждым, затем тремя, потом всеми разом), грязная тряпка и бутылка с бензином, при помощи которых один из служащих пытается смыть тушь с пальцев. При этом он старается не тратить слишком много бензина, а я прошу, чтобы протер мои пальцы еще раз, хотя понимаю, что этот позор не смоешь всем производящимся на свете бензином. Чувствую это каждой своей клеткой, меня охватывает горячая, жгучая боль. Возмущается кровь. Надежды и порывы молодости, напряженный труд и волнения целой жизни, политические схватки, вызванные велением времени и жизни нашего поколения, гордость и человеческое достоинство, присущие этому поколению, не сторонившемуся сложностей, опасностей и риска, — все накопленное в сокровищнице нашей души выброшено в эту минуту за борт. Все, чем я был, чем я жил, растворилось сейчас в процессе этой унизительной операции. Дальше уж ничего не последует…»

Просьба Грозы о возвращении в Мальмезон удовлетворена. Он поселяется снова в каморе под номером 43. Узники радуются его возвращению, хотя, как замечает Гроза, они забывают, что возвращению в тюрьму не очень-то следует радоваться.

Его долго не тревожили, и он нашел способ прийти в себя, восстановить нарушенное душевное равновесие. Пытался даже вспомнить и записать в дневник смешные истории.

«…В Будапештский университет я поступил вместе со своим приятелем Руди Опряном. Жили мы с ним в одной комнате. К нам часто заходил наш земляк Георге Лушпа из села Бэтрына Хунедоарского уезда. Мы его очень уважали за превосходные знания по всем предметам. Этот крестьянский сын был первым студентом политехнического факультета, стал знаменитостью, его уважали и студенты и преподаватели. Красивый, здоровый парень, он всегда поражал своей элегантностью, великолепным высоким цилиндром, превосходными манерами, и каково было наше удивление, когда однажды увидели его оборванным, в грязных ботинках, со всклокоченной бородой и обожженной щекой. Мы перепугались и старались понять, что же с ним приключилось. Парень поспешил успокоить нас — ради экономии денег он палит бороду спичками. Мы сразу догадались о трагедии. Несколько часов он ходил из угла в угол по комнате и наконец хлопнул дверью и ушел, так и не узнав нас. Его поместили в отделение для умалишенных при будапештской тюрьме Кёбанья.

Нам было очень жалко своего товарища, и мы добились разрешения посетить больницу. Нас встретил Георге Лушпа в прежней отличной форме. Обрадовался, начал обсуждать с нами все, как было до совсем недавнего времени. Перед расставанием пожаловался:

— Видите, у меня ничего нет, я здоров, а если будут держать еще долго с этими, — он показал на двор, где прогуливались больные (один представлял себя Наполеоном, другой разговаривал с богом, чего только они не делали!), — я сойду с ума. Заберите меня отсюда. Это мне подстроили.