Петру Гроза - [72]

Мы тут же разыскали главного врача. Я говорил взволнованно, требовал освободить нашего друга. Врач посмотрел на меня с присущим знающим свое дело специалистам спокойствием и спросил с улыбкой:

— А по каким признакам вы определили, что он здоров?

— По разговору, коснувшемуся самых различных проблем, по нормальному, привычному обращению с нами. Ведь знаем его уж сколько времени. Мой товарищ затронул даже сложнейшие математические проблемы, и он отвечал, как всегда, с исключительной ясностью.

— А про Японию не заговорили?

Мы широко открыли глаза:

— Про Японию нет…

Главный врач посоветовал зайти в другой раз, побеседовать с нашим другом и о Японии и тогда принести ему, главному врачу, наше заявление.

Мы пришли через неделю. Снова встретились с нашим другом, и снова беседа касалась самых разнообразных тем. Все шло как нельзя лучше. А под конец, обменявшись взглядами с Руди, я приступаю к Японии. В это время шла русско-японская война, и разговор на эту тему был весьма кстати. Я начал очень осторожно. Дойдя до Порт-Артура, я посмотрел в глаза моему несчастному другу. И с ужасом понял, в чем дело: Япония.

Все произошло молниеносно. Видя его искаженное лицо, я осмелился спросить очень робко:

— Ты что, пе знаешь про Японию?

Охрипшим голосом он позвал своих товарищей по несчастью. Они, как и в прошлый раз, прогуливались «наряженные» по дорожкам больничного двора.

— Вы слышали, о чем он меня спрашивает? — закричал Георге Лушпа. — Знаю ли я Японию? А как же! Я был микадо Йокохамы! Вы знаете, как отобрали у меня трон. За мной, чтобы отвоевать его! Артиллерия, вперед!.. (Бедный парень был кадетом-артиллеристом.) Кавалерия, вперед!..»

Гроза вспоминал, что этот случай преследовал его долго, почти всю жизнь. «Каждый человек, — говорил он, — в определенное время находится во власти одной-единственной идеи, которая отсекает все остальные, и, если человек не в состоянии отстранить ее тиранию, она может подчинить себе человека, не даст ему возможности нормально заниматься другими делами. У меня был хороший друг Григоре Комша. епископ Арада. Это был замечательнейший человек, общительный, интеллигентный, очень пылкий. Беседовать с ним было истинным удовольствием. Но только до определенной темы. Однажды по пути в Бухарест мы очутились в одном купе. Длинная дорога дала возможность поговорить о многом. Беседовали, шутили, и было довольно весело. И тут он вдруг сам задевает больное место: заговорили о религиозных сектах, особенно волновали его баптисты и адвентисты. Я знал эту его слабость и понял, что дальнейшая часть пути станет истинным мучением. И чтобы избавиться от этого, неожиданно спрашиваю: «Ты знаешь Японию?» Он до того удивился, что превратился в огромный вопросительный знак. Я воспользовался этим и стал рассказывать ему про далекий случай с «йокохамским микадо». И он в конце задал мне тот уже привычный вопрос моих собеседников на эту тему: «А что является моей Японией?» — «Баптисты», — ответил я».

Гроза рассказывал, как во время своего пребывания на посту министра говорил про «Японию» на заседаниях Совета министров. Один из его коллег все время таскал в своем портфеле весьма своеобразную «Японию». Что бы ни обсуждалось на Совете министров, этот коллега доставал из объемистого портфеля проект будущего дворца румынской оперы. Рассказ Грозы о «Японии» вынудил его на некоторое время оставлять этот портфель дома.

«Меня поздравляли с победой, но однажды поздно ночью после заседания Совета министров тогдашний глава правительства маршал Авереску спросил, как обычно:

— Господа, осталось нам еще обсудить что-нибудь?

И тогда коллега, к удивлению всех присутствующих, обратился к премьеру не без некоторой растерянности:

— У меня есть кое-что, но не могу говорить из-за этих господ, которые со своей «Японией» изображают меня сумасшедшим.

Инициатор строительства румынской оперы замялся. Понимал, наверное, и он, что в то время анемичный бюджет страны не позволял строить что-либо серьезное. Было рискованно начинать что-либо, потому что начать начнешь, а какое правительство завершит это строительство, еще неизвестно…

Как бы там ни было, — заключает Петру Гроза этот рассказ, — но идефиксы всегда вредны. Подумайте, например, о Гитлере. Он мнит себя Наполеоном. Мы увидим результат… Самое меньшее — это тоже какой-нибудь остров Святой Елены».

Это было написано за шестнадцать месяцев до окончания второй мировой войны. А театр оперы и балета в Бухаресте получил свое новое здание при народном правительстве доктора Петру Грозы.

«24 января

…Мне передают распространяющийся на воле слух, будто я объявил голодовку. Поскольку режиму распространение подобного слуха невыгодно, ко мне допускают несколько друзей из Ардяла. Они добивались этого свидания со дня моего ареста. И им всюду отказывали. Меня полностью изолировали от внешнего мира, не разрешают свиданий с членами семьи, запрещена всякая переписка. Во время свидания разговаривать пе разрешили. Я пожимаю им руки, подымаю голову и выпрямляю спину, чтобы они поняли, что я не рухнул под тяжестью обрушившегося на меня креста…»

«Следую давно сделанному выводу: я не из рода мучеников. Сколько бы ни подвергал изучению свое собственное существо, вывод остается прежним — я обыкновенный человек, во мне нет ничего сверхчеловеческого. И если проявляю стремление к изменению существующей действительности, что не лишено риска, то это исходит не от моей «сверхчеловечности», а от желания придать бытию новое содержание, превосходящее банальные, повседневные заботы о своей личной, частной жизни…