Петру Гроза - [68]

С детских лет Петру Гроза привык к тому, что все люди должны быть равны. Тем более он был далек от мысли, что один человек может возвышаться над другим только потому, что он какой-то особой национальности.

Случившееся в Мальмезоне 13 января заставило его вспомнить снова о националистических бреднях Октавиана Гоги. В этот день всех узников вывели, чтобы перетрясти камеры. Вернувшись, Гроза нашел на кровати тоненькую брошюру с броским заголовком «România а românilor» («Румыния румынам»). Автор — Октавиан Гога. На обложке выразительная черная свастика. Когда захлопнулась дверь, Гроза принялся за чтение. Речь Тави в палате депутатов в декабре 1935 года. Тогда он полностью раскрыл себя. В брошюре были набраны жирным шрифтом его слова: «Господа мои, я румын и должен сказать вам: анализируйте социальные явления, оглянитесь вокруг, и вы убедитесь, что перед нами могучая, великая волна утверждения национального самосознания. Ее основа, господа мои, народный инстинкт — расовый, с одной стороны, религиозный — с другой. Наш народ чувствует сегодня всей душой, что он органическая сущность, имеющая глубокие корни в римской цивилизации. Эта сущность не терпит чужеродных… Румыны горды сегодня тем, что они боевая нация. Мы собрались вместе, чтобы утвердить великие истины компактного существования румынского народа с незапамятных времен на этой земле».

Через несколько страниц одно место подчеркнуто особо: «Наша естественная и единственная концепция (иной не может быть!) — тоталитарный национализм, который пронизывает все классы. Лишь тогда возобладает равновесие и устойчивость в румынском государстве, которое извне и изнутри осаждено врагами. Классовая борьба в этих обстоятельствах губительна и противоречит интересам румынского государства».

Гремит засов, открываются двери, на пороге знакомый надзиратель из трансильванских румын.

— Ну как, господин министр? Прочитали?

— Я это давно знаю, друг мой.

— А где сейчас Гога, господин министр?

— Гога? Он умер. Сразу же после того, как перестал быть премьером. Погас. Не успел он сделать чистую Румынию, друг мой… А вот это живет, и его, — Гроза показал пальцем на лежащую на кровати брошюру со свастикой, — нужно вытравлять.

Надзиратель закрыл дверь и заслонил спиной смотровое окошко.

— Вы же, господин министр, были друзьями, я принес эту книжку, думал, приятно будет…

Гроза не понимал: искренне глуп этот трансильванец или просто провокатор. И сказал:

— Румыния очищается от посторонних и нынешними последователями Гоги, как видите. Сажают и настоящих даков. Я ведь Дечебал, вы знаете? — Приблизился к нему и пожаловался шепотом; — Только вот здесь мне бороду сбрили и усы…

Надзиратель сжался и поспешно покинул камеру.

IV

Поздно ночью тюремный служащий сообщает печальную весть. Он предполагает, что Грозу переведут из Маль-мезона в другое, более ужасное место. Мирона Белю уже перевели.

«Ночной гость.

…Сон отогнан. Уже полночь, а я все пишу. Один из надзирателей заходит и спрашивает полушепотом:

— Как вы думаете, что еще может случиться?

Он рассказывает, что народ в страшной тревоге, в Чер-новицах раздается гул тяжелой артиллерии, на вокзалах Буковины и Бессарабии множество беженцев, а поезда не останавливаются, не берут их.

На лице этого несчастного, который всего только несколько часов назад пыжился и показывал свое «превосходство» (он один из самых строгих наших надзирателей), явная растерянность. Успокаиваю его: если у тебя чистая совесть, если при всех обстоятельствах ты был справедлив и не обижал, не бил себе подобных, если не злоупотреблял своей властью и не издевался над слабыми, у тебя не должно быть причин для беспокойства и страха.

Человек уходит, но, кажется, его не очень-то успокоила моя проповедь.

Рядом плачет ребенок. Твердые шаги по коридорам, резкие слова команд…

Самый симпатичный среди всех служителей нашей огромной клетки — это врач Александр Бард, он родился в Клуже и сейчас мобилизован для того, чтобы смотреть за здоровьем заключенных. Когда он проходит мимо моей клетки, задает один и тот же вопрос: «Как вы себя чувствуете? Чем занимаетесь?» Отвечаю тоже по шаблону: «Благодарю, очень хорошо». Но поскольку на этот раз он выразил крайнее недоумение по поводу моей жизнерадостности, думаю, что следует объяснить ему кое-что.

Прежде всего человек должен оставаться самим собой и когда хорошо ему, и когда худо. Он не должен терять головы, когда ему улыбается счастье, и не сгибаться, не падать духом, когда этот дух, капризный по природе, кажется, вот-вот покинет его. Только глубоко понимая, до чего хрупка и непостоянна наша судьба с ее бесчисленными взлетами и падениями, можно держать равновесие, не падать. Чем человек самоувереннее, тем он становится беспомощнее перед неожиданными ударами судьбы. Потому что самоуверенный, оказавшись на вершине, забывает, что оттуда можно легко свалиться в пропасть, а свалившись, не способен верить, что возможен новый подъем, и без этой веры он оказывается беспомощным. Когда я находился на самом верху, я постоянно глядел вниз и интересовался, что же делается там, на дне. Сейчас же, со дна, из мрака моей клетки, смотрю туда, в зенит, чтобы не раствориться в беспомощности.