Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны - [136]

.

Наличие страстного желания как можно скорее увидеть реальное осуществление идеалов коммунистического общества имело следствием неизбежный и психологически понятный самообман – попытку выдать желаемое за действительное. Этому самообману весьма способствовало головокружительно быстрое крушение институтов старого общества, по крайней мере, их внешних форм и проявлений, а также кажущаяся податливость социальной среды. «…Темп, быстрота процесса страшно ускорились <…>, – отмечал заместитель наркома просвещения М.Н. Покровский. – Нас, – я скажу это откровенно, потому что испытал это на себе, – нас пьянила в известной степени эта быстрота. Дело пошло таким темпом, что нам казалось, что мы от коммунизма, – коммунизма, созданного собственными средствами, не дожидаясь победы пролетарской революции на Западе, – что мы от этого коммунизма очень близко»[1108].

В годы военного коммунизма возникла иллюзия, что государство уже берет на себя функции семьи, что, по словам А.М. Коллонтай, «создается новая семья уже не из двух лиц, а из всего коллектива трудящегося общества»[1109]. Действительно, в условиях обострения голода советское правительство ввело бесплатное питание детей, которое по качеству и количеству продуктов едва ли могло удовлетворять требованиям медицинской нормы. Его целью было спасение юного поколения петроградских жителей от голодной смерти. Вместе с тем эта мера рассматривалась как бесспорный положительный сдвиг к социализму. Так, комиссар продовольствия Петрограда А.Е. Бадаев в голодном 1919 г. утверждал: «Бесплатное питание детей является весьма крупным шагом в деле установления социалистического строя»[1110]. В условиях мировой и Гражданской войны тысячи детей лишились семьи и оказались на улице. Количество опекаемых детскими домами Петрограда увеличилось с 1917 по 1920 г. в 12 раз (притом что население города за то же время сократилось более чем в три раза, а общее количество детей – в два раза)[1111]. И эта вынужденная мера, вызванная тяжелыми социальными условиями и спасительная для детей, воспринималась как некое достижение в деле общественного воспитания. Детский дом рассматривался не как воспитательное учреждение для сирот, полусирот или детей красноармейцев, а как детская «коммуна» – оптимальная форма коллективистского воспитания для всех без исключения детей. «Мы должны изъять ребенка из мещанской, из мелкобуржуазной семьи», – такую задачу ставила заведующая Комиссариатом социального обеспечения СКСО З.И. Лилина, выступая на II Петроградской губернской конференции РКП(б) в феврале 1919 г.[1112] Детский дом, интернат, колония – любая форма детского общежития, изолированная от вредного семейного влияния, считалась лучшим способом воспитания коллективизма и коммунистического мироощущения. Поэтому уже в 1918 г. в Петрограде и его окрестностях появились «детские городки», «коммуны», «колонии» и т. п. детские учреждения интернатского типа, рассчитанные на большое количество воспитанников. Эти учреждения, наряду со школой, были основным и наиболее эффективным инструментом воспитания «нового человека». Рассматривая ребенка как одушевленную tabula rasa (лат. – чистая доска), на которой можно начертать любые письмена, большевики стремились создать все условия для того, чтобы эти письмена соответствовали духу их учения.

На пороге свободы совести

Большевики вели непримиримую борьбу с религией и церковью. Это воинственное отношение к религии как бы преследовало цель освободить место в психологии человека для утверждения новой квазирелигиозной идеи. «Большевизм претендует захватить всего человека, все его силы, он хочет ответить на все запросы человека, на все муки человеческие, – писал Н.А. Бердяев в 1917 г. – Большевизм хочет быть не кое-чем, не частью, не отдельной областью жизни, не социальной политикой, а всем, всей полнотой. Как вероучение фанатическое, он не терпит ничего рядом с собой, ни с чем ничего не хочет разделить, хочет быть всем и во всем. Большевизм и есть социализм, доведенный до религиозного напряжения и до религиозной исключительности»[1113]. Безграничная вера в исключительность и незыблемость своего учения не могла сосуществовать с иными верованиями. Однако в отрицании большевиками церкви и ее институтов, в особенности Русской Православной Церкви, проявлялись и тенденции, присущие определенной части российской интеллигенции задолго до событий 1917 г.

Поскольку до революции 1917 г. официальной религией российского государства было православие, все государственные структуры обеспечивали православной церкви ее доминирующее положение и воздействие на духовную жизнь народа посредством обязательного религиозного освящения различных жизненных и общественных актов, формирования определенных религиозных верований через влияние на воспитание и образование новых поколений. Февральская революция фактически ничего не изменила во взаимоотношениях государства и церкви; этот вопрос был отложен до Учредительного собрания. После октября 1917 г. положение изменилось самым радикальным образом. Власть оказалась в руках партии, ставившей цель создать не просто светское, но атеистически-идеократическое государство, подчинить весь государственный аппарат и общественные институты задачам осуществления коммунистических идей; партии, которая, считая свои идеи единственно верными, всеми способами внедряя их в психику народа, ревниво и неукоснительно боролась с влиянием любых других мировоззрений.