Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны - [135]
Когда же в условиях голода и разрухи массы начали постигать, что желанные лозунги все еще очень далеки от осуществления, одним из средств переключить грозовые разряды недовольства масс в определенном направлении стало обличение «контрреволюционера», «саботажника» – в конечном счете «буржуя», образ которого трактовался очень широко и всегда вызывал антипатию пролетария. Психологической основой «антибуржуйских» настроений в массах являлась стихийная ксенофобия, рождавшаяся в душе пролетария, озлобленного годами нищеты, темноты и униженного существования, выбитого войной из привычной житейской колеи. А.М. Горький воспроизвел на страницах газеты «Новая жизнь» ряд характерных высказываний простого люда на улицах Петрограда в канун октябрьского переворота:
Кондуктор трамвая: Плевать нам на социалистов, социализм – это господская выдумка, а мы, рабочие, – большевики.
Солдат (в ответ на призыв студента «учиться»): Чему ты меня можешь научить? Знаем мы вас, – студенты всегда бунтовали. Теперь – наше время, а вас пора долой, буржуазию!
Щеголь, похожий на парикмахера: Товарищи! Довольно командовала нами интеллигенция. Теперь, при свободе прав, мы и без нее обойдемся[1099].
Этот феномен классового инстинкта тщательно культивировался большевиками в качестве фундамента «пролетарской этики». Важнейшей основой для всех классовых норм пролетариата, считал Е.А. Преображенский, является «полубессознательная классовая спайка, чувство класса, родство со всеми своими по классу и враждебность по отношению к представителям чужих классов»[1100].
Подход большевиков к вопросам семейно-бытовой морали отличался таким же практицизмом, как и решение социально-этических проблем. Исходным моментом при этом, разумеется, были общественно-экономические отношения. «Формы семьи определяются формами хозяйства, – писал петроградский партийный публицист В.А. Быстрянский, – с ходом развития производительных сил, с изменением экономического фундамента общества, эволюционируют, приспособляясь к базису, и формы отношений между полами»[1101]. В соответствии с идеей бесклассового коммунистического общества, в котором человек будет избавлен от экономической или какой-либо иной зависимости, большевики считали необходимым разрушить традиционную («буржуазную») семью, то есть сделать любовь свободной, избавив ее от экономических, юридических и церковных пут буржуазного общества. Практическим выражением этого стала задача упразднения брака как имущественно-правового и воспитательного института. В самом начале советской власти эта утопическая идея уничтожения семьи была господствующей среди партийных теоретиков и представлялась им не только реальной, но и неизбежной. В качестве обоснования неизбежности «отмирания» традиционной семьи приводились два основных довода. «Семья <…>, – писала в 1918 г. А.М. Коллонтай, – не нужна государству потому, что домашнее хозяйство уже не выгодно государству, оно без нужды отвлекает работников от более полезного, производительного труда. Она не нужна самим членам семьи потому, что другую задачу семьи – воспитание детей – постепенно берет на себя общество»[1102]. И.Ф. Арманд также считала, что отдельные домашние хозяйства стали вредным пережитком, который закабаляет женщину и затрудняет введение новых форм распределения. Функции этих хозяйств должны быть обобществлены, а для этого необходимо ликвидировать кухни в квартирах и немедленно создавать общественные кухни, столовые и прачечные[1103]. Она же подчеркивала необходимость обобществления воспитательной функции семьи[1104].
На необходимость общественного воспитания детей указывала и мужская часть партийных теоретиков. «Право родителей на воспитание собственных детей… с социалистической точки зрения совершенно ни на чем не основано, – утверждали Н.И. Бухарин и Е.А. Преображенский. – Отдельный человек принадлежит не себе самому, а обществу… Общественное воспитание дает социалистическому обществу возможность воспитать будущее поколение так, как будет нужно, и с наименьшей тратой сил и средств»[1105]. «И еще большой вопрос, – добавлял Преображенский, – разрешит ли в будущем социалистическое государство хотя бы части родителей портить домашним воспитанием своих детей, коверкая их по образу и по подобию своему»[1106].
Все эти намерения в условиях России и даже Петрограда времен Гражданской войны (если учесть, с одной стороны, традиционно-патриархальные взгляды пролетариата, и в особенности его женской части, на семью, а с другой – экономические и материально-бытовые условия) были чистейшей воды утопией. Тем не менее именно в это время они нашли наибольшее количество сторонников в партии, которые ожидали хотя бы каких-нибудь, но именно немедленных результатов в деле обобществления функций семьи. Это нетерпеливое желание – увидеть ростки новых общественных отношений в столь далеких от них реальных условиях – было характернейшим признаком большевиков времени военного коммунизма. «Мы могли сказать, что вступили на путь, который ведет к действительному освобождению любви от всех привходящих, калечащих и убивающих ее элементов, – писал позднее один из них, – и, прежде всего, к действительному освобождению любви от экономики, к действительному освобождению женщины от домашнего рабства. Мы… надеялись, что скоро пойдем дальше в создании учреждений, при которых только и возможно гармоническое, красивое, человеческое, коммунистическое развитие новых форм брака»
