Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны - [128]
Все ушло в эти продовольственные пайки, в ордера, в разговоры о том, кто больше ест и кто больше ворует. И этим все исчерпалось и закончилось. Меньшевики потом сетовали на то, что экстренные раздачи в феврале и марте обуви и одежды быстро заглушили недовольство рабочих, сразу же потерявших вкус к политическим переменам. Но это обстоятельство – скорее диагноз, чем причина. Это итог – непредвиденный, но закономерный для духовной революции 1917–1921 гг.
Таковы основные элементы февральского взрыва. Был неожиданностью он сам, но не его сценарий. Он лишь ярче обнажил такое, что той или иной своей гранью проявило себя в прошедшие годы. Он показал нам политическое действие зачастую без политической мысли. И это очень символично.
Рассматривая психологические перемены в рабочей среде, можно обозначить ряд феноменов, которые подготавливали изменение общественного сознания в 1920-е гг.
Первый из них – это переплетение бытового и политического в повседневной социальной практике. Политизируются многие «структуры повседневности» (одежда, досуг, семейный быт, распределение жилья, товаров и услуг), бытовое поведение становится и частью поведения политического. Желая изменить свой быт, человек должен был пользоваться политическими формулами и обосновывать свою правоту ссылками на политический порядок – и потому бытовой поступок зачастую имел идеологический оттенок.
Второй феномен – это соотнесенность группового и политического подчинения. Любой коллектив – профессиональный, партийный, молодежный, производственный – в разной, но, как правило, в значительной степени ориентируется на большевизм. Отчасти в силу этого политическое начинает пропитывать отношения человека с другими людьми, осуществляемые в рамках определенной общественности. Каждая группа – это подчинение, и потому принадлежность к политизированной группе влекло за собой политическое подчинение, и групповые изменения – это и неизбежно ценностная переориентация.
Третий феномен – это включенность рабочего в массовые ритуальные формы политической поддержки, оказываемой властям. Посредством этого ослабевала индивидуальная внутренняя сопротивляемость людей – не сразу, но неуклонно. Новый правящий режим принципиально не допускал политической нейтральности. Каждый рабочий должен был участвовать в митингах, собраниях и манифестациях с заранее предсказуемым сценарием. Постепенно это становилось традицией, и выключенность из этого ритуала предполагала точно такое же обнажение инакомыслия, как и публичная оппозиционная речь. Приобщение к коллективному действу стало, таким образом, и элементом самосохранения. Стереотипная акция приобрела оттенок автоматизма и иррациональной обязательности, был утрачен ее первоначальный смысл, но сохранен присущий ей дух политического послушания: не всякий задумывался над ее причиной, но каждый знал, что должен быть ее участником. Разумеется, последнее нередко было чисто внешним знаком политического приспособления – но это неизбежно суживало круг инакомыслящих, лишенных открытой коллективной поддержки.
Четвертый феномен – это подчиненность рабочего большевизированному политическому языку, специфическое языковое «рабство», посредством которого повседневно видоизменялась его мировоззренческая самоидентификация. Заимствованные из социалистической литературы политические термины, которыми оперировал рабочий, подчеркивали не отличие его от властей, а общность с ними. Даже будучи обращенной против большевиков, оформленная социалистическими клише речь рабочих изначально являлась фактором ограничения их протеста. Она предполагала лишь определенный диапазон акций и строго очерчивала их пределы, равно как и границы антибольшевистских политических комбинаций.
Пятый феномен – взаимозависимость политической дискриминации и понижения социального статуса. Будучи исторгнутым из политической общности, рабочий неизбежно терял и свои социальные привилегии, и перемещался на низшее место в социальной иерархии. Это влекло за собой, прежде всего, ухудшение жизненного уровня – важнейшего ценностного ориентира для подавляющего большинства рабочих. Увольнение с работы и занесение в особые списки, грозившие постоянной безработицей, перевод на низкооплачиваемую и тяжелую работу, производственные придирки – эти и прочие способы широко применялись властями и выполнявшей их волю заводской администрацией для наказания политических ослушников. Но и само по себе исключение из социальной «элиты», сколь бы условной она ни была, обостренно воспринималось рабочими. Причисление себя к привилегированному слою, отличному от других, было для многих из них и своеобразным знаком самоутверждения и обоснования своей личностной значимости.
