Песнь тунгуса - [110]
Возникавший звук Мишка не назвал бы приятным. Этот дребезжащий гул клубился в голове и уходил вниз по ребрам и позвоночнику, и все кости дребезжали, словно были железными.
Задребезжали они и сейчас. И вдалеке в бирюзовой чаше моря Мишка увидел остров.
А он уже думал, что никогда его не увидит.
Увидел!
О-ё!
И Мишка снова поймал взглядом колотушку солнца и весь содрогнулся. А с ним и самолет. Милиционер Семенов не обратил на это внимания. Он листал какой-то журнал, купленный в киоске Улан-Удэ. Остальные пассажиры, мужчины и женщины, старик с девочкой, иностранцы, – никто из них тоже ничего не заметил.
Мишка смотрел на остров, пока тот не ушел куда-то за крыло самолета. Байкал густо синел. Мишка не раз видел, как море меняет цвет, будто пойманный хариус. Байкал и был уловом, всегда свежим и чистым, земного рыбака. Одного взгляда достаточно – и Байкал твой. Он был с Мишкой в степях Даурии, в армии. А еще – сэвэн, железный человечек с лосиного плаща, найденного как-то в обветшавшем лабазе. Фигурка эта напоминала силуэт Байкала. И Мишка сейчас вдруг догадался, что Байкал и есть сэвэн – охранитель всех людей на великом платье-ровдуге Земли. Он ясно увидел это платье из лабаза, тонко вычерченного цепочками звезд. Да! Луча Станислав Ильич был прав, когда говорил, что звезды светят и днем и никуда не уходят, просто становятся невидимками по мановению Солнца. А Мишка сейчас видел хрупкий лабаз звезд, в котором лежит платье Земли. О-ё! Бирюзовое платье, вышитое серебром. Мишка косился на Семенова, на других пассажиров, – никто ничего не замечал! Мишка один видел. И он начал тихонько покачиваться и напевать в такт дребезжащему самолету.
– Ты чего? – вдруг громко спросил Семенов, глядя на него в упор с недоумением и опасливо косясь на иностранцев.
И этот вопрос был как будто тоже словами этой песенки. Да и все другие вопросы, тысячи слов, которые Мишка слышал с рождения, крики и смех, слезы, птичьи голоса, рев моря, треск дров в печке, причитания бабушки Катэ, ругань дядьки Кеши или его жены тетки Зои, рык медведей по весне, когда они вываливаются из берлоги и пробивают свои затычки, кличи лебедей, кряканье уток, шум дождя и тишина туманов, костяной стук оленьих рогов с хорканьем и храпом, грохот прибоя, камнепада, шуршание камусных лыж по снегу, змеиный шелест язычка керосиновой лампы, вжиканье лезвий коньков на ногах черноволосой Лиды, ее смех, и рокот двигателей парохода, рассекающего черные воды Байкала, смешанные с холодом и неясными бликами звезд и бортовых огней, – все эти звучания сливались в какую-то музыку. Все было пением – и гитара пекаря Петрова, и неведомые оленные трубы Юрченкова, и дымящая труба зимовья в тайге, стонущей от ветра.
И все это было голосом сэвэна Байкала.
И Мишка поискал глазами Солнце. А оно ударило в бубен под цветной повязкой. Тогда-то и прозвучала песнь Мишки, песнь Байкала, песнь тунгуса. Мгновенно, о-ё! И моргнуть не успеешь. А Мишка все услышал, до мельчайших подробностей, до мягкого удара падающей кедровой шишки в верховьях Родовой Реки, – а они ого как далеко, высоко!.. Услышал и хруст льдинки в пальцах Лиды, и щелчок фотоаппарата «ФЭД» в руках Кита. И глухой кашель бабушки Катэ, сминающей узловатыми пальцами бумажный мундштук своей неизменной папиросы…
Тут же увидел ее глаза и сизый дымок у смуглого лица. Как будто это не у Кита щелкнул фотоаппарат, а у него, Мишки, фотоаппарат над правой бровью.
Но сам он уже ничего не пел, чтобы не злить Семенова, не потому, что боялся его, а просто хотел побыть в поселке, когда самолет там приземлится. Хотел попросить Семенова выйти из самолета. Потому что заповедный берег Мишка любил.
А крашеная женщина в растянутом свитере, кажется, что-то услышала или просто увидела лицо поющего Мишки и что-то спросила у бурята-переводчика. Бурят, мужчина средних лет, с тонкими чертами смуглого лица, в светлой рубашке с короткими рукавами и черных брючках, вопросительно смотрел на Мишку. Потом он встал и подошел к нему.
– Здравствуй! – поздоровался он громко. – Ты эвенк?
Мишка кивнул.
– Куда летишь?
Мишка посмотрел на Семенова и ответил, что в заповедник, хотя это была неправда. Но не говорить же, что в тюрьму. Мишка понимал, что можно говорить, а что нельзя. Мужчина вернулся к женщине и что-то сказал ей. Семенов превратился в наблюдательно-прослушивающий аппарат. У него, кажется, уже и уши шевелились, ловя каждое слово. Женщина наклонилась к своим спутникам. Они тоже посмотрели на Мишку и вдруг начали расчехлять свои сумки. Семенов мгновенно побледнел, лоб его покрылся испариной, хотя в самолете было довольно свежо.
