Песнь тунгуса - [108]

К весне он уже на больничной койке. Операция на горле. Сил никаких. Его понижают в должности. Дача сгорает. Машина вдребезги разбивается в аварии. Шарф уже изничтожен, конечно. На шее старый. А голоса почти нет и сил тоже. Когда мы встретились с ним у моего друга детства Вани Зырянова, я ошалело его не узнал, то есть сразу не узнал, а потом уже сильно подивился: старик. А ведь мы одногодки.

– А жена? – тут же спрашивает Андрейченко. – Ушла или при нем?

– Осталась.

– Хм, ну хотя бы это… соответствующе…

– Это, конечно, происки прежней, – говорит Люба, постукивая ложечкой по блюдцу.

– Никогда не верила в бабушкины сказки, – заявляет Катя.

– Я тоже, – отвечаю. – Но что случилось с моим приятелем, то случилось. Возможно, это все совпадения: Куйбышева с городом У, Волги с Селенгой…

– А города У с землей Уц! – восклицает Прасолов, забыв, что ему следует быть недоверчивым и сдержанным и. о.

И я в ответ только улыбаюсь. Вряд ли Сергей читал Библию, но о том, кто такой Иов, знает.

– Что за Уц? – интересуется Андрейченко, выпивая чашку в три глотка.

Люба наливает ему еще.

Прасолов быстро взглядывает на меня, но я предоставляю ему самому объясняться. И он кое-как рассказывает о преуспевающем Иове, который в одночасье потерял все. Так решили его испытать господь и дьявол. Но вера его оказалась все-таки крепче отчаяния, и стада, пастбища, здоровье – все ему вернулось.

– А какой веры твой приятель-то, соответствующе? – спрашивает Андрейченко.

– Никакой.

– Так в чем мораль, как говорится? – не унимается Андрейченко, и волоски в его ноздрях шевелятся.

– Мораль в баснях, а в жизни как-то так все и получается… Но, пожалуй, можно отыскать и мораль.

– Ага, и какую ж? – настраивается Андрейченко, снова осушая чашку.

Люба наливает из чайника еще чая. Андрейченко благодарит ее кивком, тянет жилистую загорелую руку.

– В изобилии черти водятся.

Все смеются.

– Не-э-т, – произносит, качая упрямой головой с засаленными волосами, Андрейченко. – Человек, он рожден быть собственником. Да и все живое? У зверя нора. У птицы гнездо. Мое, говорит любая живность. Какая-нить букашка, мотылек там над цветком. Лапа гребет к себе, соответствующе. А как иначе? Жизни не будет. Человеку, соответствующе, хорошо, когда все при нем. Дом, теплица, лодка, мотор, что еще? Хорошая двустволочка. Или вот у тебя – гитара. Или книги. Что, нет?

– Ну, это в теории. А на практике, как у старика и старухи: не хочу быть купчихой, хочу столбовой боярыней, – пока золотая рыбка удачи не плюнет, махнет хвостиком, и была такова, – подстраиваюсь под его лад.

Андрейченко смеется, утирает большой ладонью губы – и смотрит мне прямо в глаза очень напряженно и внимательно, буквально секунду, отводит взгляд. В этой секунде все: мешки с крупой, сети, полные рыбы, охотничий участок Кеши Мальчакитова, да и смерть, правда не состоявшаяся, Мишки.

– Таков человек! – заключает Андрейченко. – Не переделаешь. Вон китайцы, эти, х… хун-ве-й-бины… как бы не выругаться. Еще Высоцкий боялся. Попытались перекроить. Ученых там, учителей, актрис всяких поперли в деревню, на поля. Все имущество отобрали, поделили. И что? Уже отказались и признали ошибки.

– Что ж далеко ходить! – не выдерживаю я. – Термин «культурная революция» – ленинский. И сначала этот пал прошел по России. Правда, уже под названием диктатуры пролетариата.

– Почему далеко? – спрашивает Андрейченко. – Китай ближе Москвы с Ленинградом. Приемник включишь: сплошь ихнее «мяу, мяу»! И в Иркутске как-то в ресторане довелось мне разговориться с мужиком. Думал, бурят, а он монгол. По имени… э-э, ну, вроде Даваа. Что в переводе означает Понедельник. И вот сидели мы с этим Понедельником и пили водочку, как водится. Да кушали позы. Он рассказывал, что был учителем во Внутренней Монголии, в городе… Баян… и как-то там дальше, уже забыл. Но Баян – запомнил. А срок он отбывал в Северной Маньчжурии. За что? Во-первых, говорит, усомнился, соответствующе, что долбежка цитатника Мао способствует большой грамотности. Он говорил, что в книжных лавках вообще все книжки у них убирали, а наваливали эти цитатники. Как конский навоз на гряды. Ну и много чего рассказывал этот Понедельник со стеклянным глазом. Один глаз ему выбили. Ученик из его школы, когда хунвейбины пришли его брать, и вышиб. Отомстил шалопай под шумок за все. Схватил указку и метнул, как копье. Мужик преподавал им историю, географию. И когда узнал, что хунвейбины заставляют трудовые отряды разбирать Великую стену и строить из тех камней свинарники, не утерпел и, как говорится, выразился соответствующе. А там были уши. И его помели, короче. Жену, русскую, тоже учительницу, школьники утащили в ближайшую рощу и насиловали, а потом захлестали прутами до смерти. Ну а монгола по имени Понедельник в лагере морили голодом и все такое. У него на месте живота получилась впадина, ягодицы свисали, как старушечьи сиськи, кожа омертвела на бедрах, коленках. Ногти ломались, волосы выпадали. Были случаи, закапывали живьем, привязывали проволокой к машине, кололи вилами. В общем, ошалели в борьбе против собственников, вот в чем дело-то, – закончил Федор и спокойно взглянул на меня.