Песнь тунгуса - [106]

– Но не сказать, чтоб убедительнее, – замечает Прасолов. – Вряд ли кого увлечет пассаж про бесполезность.

– Священно-бесполезный, – предлагает свой вариант Юрченков, вздергивая и без того вздернутый нос.

Я смотрю на него с восхищением.

– О, это в точку, Ген! Гениально.

– Такое у меня имя, – отвечает Юрченков.

– Нет, действительно. Тут намек и на всем известную песню, и на Лао Цзы.

Юрченков вскидывает брови.

– Вот как? Но этого товарища я не читал.

– У него есть целая глава о бесполезном. Коротко говоря: откажитесь от умения и выгоды и будьте как некрашеный холст.

– А я вам напоминаю мудрость нашей ленинградки, – сказала Люба.

Все смотрят на нее.

– Забыли? – спрашивает она, обводя всех насмешливым взглядом.

– Тут у вас действительно заповедник! – восклицает Катя. – Что ни человек – то мудрец или юродивый, а это одно и то же ведь. Зря канадцы тратили пленку на нерп и птичек. Людей надо было снимать.

– Говорят, скоро часть съемочной группы вернется, чтобы снять что-то еще, – сообщает Прасолов.

– Ну хорошо, напомни, – говорю я Любе, уже догадываясь.

– Вы не Байкал и мир спасите пока, а одного паренька вызволите, коренного жителя этого самого священно-бесполезного моря-вещи.

– Ах, да, – отзывается Юрченков. – Что о нем слышно новенького?

– Ему успешно вставили титановую пластину вместо раздробленной лобной кости, – говорит Люба. – Пулю извлекли. И скоро снова доставят в кутузку.

– Чья пуля-то? Ментов или Андрейченко?

– Неизвестно.

– Мы не забыли, – говорит Прасолов. – Соображения есть.

– Так поделись ими.

– Мне кажется, это преждевременно, – отвечает Прасолов с непередаваемым административным видом.

Нет, в нем есть административный ресурс! Он, конечно, прирожденный директор будущего заповедника. До того как его назначили и. о., он был менее официален и более доступен. Я в общем-то немного опасался, придет ли он на чаепитие. И не повернется ли дело так, что он вдруг войдет во вкус должности главного лесничего и, боясь ее потерять, просто оставит нас с носом?

– Да брось, Сережа, тут все свои, – с убедительной ласковостью просит Люба.

И Прасолов сдается, поправляет очки, кашляет в кулак.

– Ну хорошо, – начинает он, снова напуская на себя важный вид, сплетая пальцы, выставляя оба указательных вперед и сосредоточенно глядя на них. – Во всей этой истории странно именно исчезновение канистры у Шустова и обнаружение ее на пожарище. Это уже похоже на поджог. Да. Мальчакитов мог по неосторожности, убираясь в «Орбите», бросить окурок, это так. Но вот как раз канистра и свидетельствует о том, что пожар случился не по вине Мальчакитова. Явный поджог. Кто? Зачем? Мальчакитов?

– В Мише ни капли мстительности или злобы, – подает голос Люба.

– Кузьмич? – продолжает Прасолов. – Точнее его сварочный аппарат? Но по времени не подходит, загорелось значительно позже окончания сварочных работ. Кто остается?

– Шустов, – напоминает Катя.

– Да, это из его дома исчезла канистра, которая и обнаружилась на пожарище. Но он же сам об этом и сказал. Таким образом, Шустов отпадает. Канистру у него попросту говоря сперли. И бросили с намерением: чтобы обнаружилась. Кто? Одно из двух. Либо тот, кто против Шустова, либо…

– Против администрации, – говорит Катя.

– Да тот же Дмитриев, – вставляет Люба. – Не сам, а через кого-то. Подручных у него хватает. И я уверена, что это Светайла! Шустова она хотела подставить, чтобы освободить дом для своей Лизки. Заодно пособить Дмитриеву…

13

Где-то возле дома голоса, мужской и девичий. Кто-то вбегает в дом. Это наша раскрасневшаяся Ксюшка с косичками в спортивном костюме.

– Па, ма! Там дядя Федя пришел! С Покосов.

Люба встает, чтобы выйти, но дядя Федя, сиречь Андрейченко, немного нескладный, в клетчатой пропотелой рубахе, загорелый, с какой-то свирепостью в серых глазах, входит сам. Его сросшиеся брови приподнимаются при виде нашего скромного застолья. Хрящеватый нос усиленно втягивает воздух…

– А, у вас тут… вечеринка, соответствующе.

– Чаек попиваем! – несколько поспешно отвечает Прасолов.

Андрейченко, взглянув на него, делает такое движение, как будто отдавая честь старшему по званию, – почти прикладывает два корявых толстых пальца к козырьку своей капитанки и говорит:

– У вас зарод загорелся, рано вы заметали. Я так и знал. Сразу подумал, рано они. И тут сунул руку – точно, полыхать начинает.

Люба всплескивает руками.

– Ну вот же беда! Опять пожар!..

Андрейченко ухмыляется.

– Да это еще не пожар, соответствующе. Но если не раскидать, сено сгорит все. Вы поторопитесь…

И он снова как бы козырнул, повернулся и вышел. Люба пошла за ним, благодаря и запоздало приглашая к столу на чай с вареньем, разумеется, в полной уверенности, что тот откажется, а лесничий взял и вернулся. Я посмотрел на Любу. Ну что, дождалась?.. За столом повисло молчание. Андрейченко умылся в кухне, повесил капитанку на гвоздь в стене и, приглаживая волосы, прошел к столу. От него пахло потом и дымом. Люба ставила перед ним блюдце, чашку, накладывала в блюдце варенье. Неловкая пауза вскоре была нарушена разговором о сене, о медведе-бедокуре. Обсуждали, когда лучше отправиться на Покосы.