Песчаная жизнь - [5]

Тогда, получалось бы что я и понимающая и говорящая собака.

Жаль, что у меня нет собаки.

Вчера весь вечер я так промаялся. Еще к тому же долго не мог заснуть. Но на хрена эти все дневниковые записи.

Я сидел на уроке английского и опять маялся. Маленький кабинет, в шесть парт, был затоплен солнцем, за окном таяли последние грязные ледяные кочки, пуская воду по быстро просыхающему асфальту. Училка, Людмила Ивановна, коротенькая старушенция, советской закалки, опять диктовала нам песню. Песня была про долгий путь к сердцу Мери — Пеперери. Мы уже изучили тытырнадцать песен и, по-видимому, должны в будущем при встречи с каким-нибудь иностранцем на его вопросы отвечать какой-нибудь песней.

— What time is it?

— It's long long way to Peperery, it's long way to go!

Примерно так.

Андрей по-прежнему в школу не ходил. Все из-за этой же Людмилы Ивановны. Однажды она попросила его задержаться после урока.

— Андрей, я узнала про твоих родителей. Это очень грустно. Бедный мой мальчик. Тебе живется не сладко…

Андрей опустил голову и покраснел. Забилась нервно вена на его шее.

— Я обсудила создавшееся положение с моей подругой, а она со своей дочкой. Мы решили купить тебе одежду. Она здесь в пакете. Пиджак, брюки. Тебе должно подойти. Померь, пожалуйста.

Он поднял глаза. В глазах была толи боль, толи ненависть. Не сказав ни слова, отпихнув пакет с одеждой, он вышел вон.

Я догнал его, взял под локоть, он вырвался, и, глядя в пол, шел, сбивая с ног пятиклассников.

Я вижу на улицах города бомжей и пьяниц, их становится ни больше, ни меньше, но лица их меняются, мне странно все это порою до отвращения. От сладковатого запаха разложения их жизни хочется зажать нос. Проходишь мимо, бросаешь монетку, от этой вот своей милости — тебе становится не по себе. На тебя наваливается усталость, идешь, на ходу засыпаешь, видишь, как проступает отчетливой сон:

… собака лижет пьяное лицо. Во вспухших веках и мутных глазах — наблюдается движение. Вместе со спиртным запахом изо рта — из рта — растекается улыбка. Пьяная женщина что-то бормочет и если это слова, то они обращены к собаке и в них что-то от перебродившей нежности. Собака вся извивается, виляет в радости — бьется хвост. Прыгают в шерсти блохи. В комнате полумрак.

В городе вечер.

Зажигаются лампы на улицах. Пьяный мужчина нетвердо бредет в тени деревьев, пряча в кулаке измятости — пряча в кулаке — кулаки в карманах — карманы в куртке, которую носил еще будучи сознательным. В сознании — в тридцать лет все было иначе: пить вино, щупать проституток за толстые ляжки — теперь даже и не вспомнить — так дрожат пальцы, и колотится сердце.

Он переходит улицу, ныряет в подворотню. Совсем темно — только пропечатаны светом окна четвертого этажа. Мигают звезды — россыпью. Скрипит и бьется ржавая пружина. Он поднимается выше — у бабы Риммы — дешевый самогон.

На обратном пути его избивают молодчики, смеются и крутят ногами, как на шарнирах, вскрикивая по-модному: «Кий-Я!» — по-китайскому.

Его лицо-тело в ранах и ссадинах. Рассказывает он шамкая — шам — шам — шу — рин — дайте, мне — бесплатно — маргарин — жарить блины — печь пироги. Но что это я? Рифмы плету — плюю — кровью — шамкаю.

В комнате полумрак. Рядом что-то лепечет пьяная женщина. Тянет тонкие руки, ищет среди окурков — хабарики. Бегут, разбегаются по столу тараканы.

Над пьяной женщиной, пьяным мужчиной, тараканами — стоит бледный юноша. В отвращении морщится. Зовут его Павлик — Дед Мороз ему родственник. В отвращении смотрит, как целуются собака и пьяная женщина. Внутри ненависть.

Пьяный мужчина протягивает кулак, там — смятая. Юноша кивает — разворачивает — разворачивается. Уходит.

И уже не возвращается.

Сидит в кофейне, тратит смятую, щипает за жирные ляжки студенток. Жалеет себя…

… просыпаешься. Облегченно вздыхаешь — сон — всего лишь сон.

Но на хрен такие сны!

Как мало сюжетности в этих моих последних днях. Сны, мечты, пространные размышления. А не напиться мне сегодня.

— Айвар, что сегодня делаешь вечером?

— А, что где-нибудь кто пьет?

— Собственно, есть предложение.

Походит Димка Носко, Саня Жеболаев — у каждого в ушах кнопки наушников — слушают жесткие басы «Metalicа» — наушники из ушей выпрыгивают:

— Ага, и мы не против! Куда идем?

В своем малиновом пиджаке подплывает Вадька Гусев:

— Весну нужно отпраздновать.

Тут же Эдвин:

— Не, ребята, не ко мне! У меня все двери досками заколочены, на коврике спит старушка с ружьем.

Выныривают из объятий Вовки Гусятина Вика и Шишка:

— Мальчишки — мы с вами!

Олег Луканов крутит ключами от новой машины, подаренной папой:

— Все вы не поместитесь — так бы можно было бы сгонять в Палангу.

— На хрен, Палангу! Давайте на море!

— Холодно!

— Или в городской парк.

— Можно!

— Поехали!

Звенит звонок на последний урок — музыка. Все дружно проходят мимо кабинета музыки. Спускаемся в фойе первого этажа, выламываем входные двери, на мгновение ослепляет солнце, от свежего воздуха в головах уже хмельно. Прогуливаем всем классом полностью. Дана должна быть рядом. И правда, поворачиваю голову, она как раз краешком глаза поймала мое движение и тоже смотрит на меня. Я, не будь дураком, улыбаюсь, но загораживает её пингвин нашего класса — Ермолаев — существо из параллельного мира — и мне не поймать её ответную улыбку. А чертов Ермол плавно шагает себе, и в свой пушистый ус не дует. Хлопает своими пушистыми ресницами, женственно и призрачно так улыбается. Я вам говорю, он точно — под цвет безоблачного неба.