Песчаная жизнь - [6]

Мы пошли в «Iki», затоварились, размеры алкогольного отдела впечатляли, в этом первом в городе супермаркете, казалось, можно заблудится, поговаривали, что, и правда, были случаи. Сэкономив по три цента с бутылки, мы тормознули автобус, запрыгали в руках ученические, исчезли в ладони кондукторши кругляшки монет. До городского парка три остановки — и там уж можно не бояться полиции, на манер западной, следящей за моральным обликом молодого поколения. Хреново следящей. Но мы то что, мы клей не нюхаем. Впрочем, Вадька и Эдвин пробовали. Судя по рассказам, в этом что-то есть. Быть может это тот самый пунктик в списке того, что следует в жизни испытать, требующий, по крайней мере, галочки.

Галочки-моргалочки, я пробираюсь к Дане. В моем брюхе плещется уже целая бутылка пива, в руке вторая, я весел, энергичен и самоуверен. Все бредут толпой по парковым дорожкам, солнце клонится к горизонту, спотыкаясь лучами о гипотенузы сосен (сумма квадратов катетов и т. д.). Воздух тяжел и пахнет шишками. Густеет, вместе с падающим солнцем, холод.

Она говорит о чем-то с Наташкой Стефанович, которая чем-то похожа на Софи Ротару, впрочем, наверное, натянутой кожей лица собранными волосами в конский хвост.

— Привет, девчонки, — говорю я.

Наташка едва удостаивает взглядом:

— Уже виделись…

Но мне на неё в данный момент наплевать.

— Данутя, как тебе наш класс?

— Хороший класс, дружный!

— Да, наш класс дружный! — ухмыляюсь.

Стефанович на меня косится, мол, что это ему тут надо, хотя ясно чего, кабель…

— Пошел вон, Димка!

— Да кстати, меня зовут Дима, — я не отрываясь, наглый, смотрю прямо в глаза Дане.

— Я знаю, Дима, — отвечает она, мне кажется на её щеках легкий румянец, — впрочем, приятно познакомится.

— И мне!

И я убегаю.

Ко мне пробирается Батизад. Наглый хулиганистого вида весь в цепях и серьгах. Он уже порядком выпивший. Глаза его зло горят, на губах в самых уголках белая пена:

— Слышь, чмо!

Я поворачиваюсь:

— Оставь её в покое…

— Чего? — я тоже пьяный и возбужденный, — бля, ты чего там, будешь мне указывать?!

— Я тебя, тварь, предупредил!

Победа, как видится, за мной. Свободный и счастливый готов выпить с каждым. Напиваюсь пьяным.

Нахожу себя на утро дома. В руке зажата бумажка с каким-то телефоном, питая надежду, звоню:

— Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Дануте.

— Привет, Димка, — отвечают, — какая на хрен я тебе Дануте, я Арина, мы познакомились в баре. Помнишь?

— Нет!

Вешаю трубку. Карманы пусты. Голова тоже.

4.

Стучусь к Андрюхе. Звонок не работает. Барабаню ногой со всей силы, пробивая до дыр тупым массивным ботинком фанерную дверь. Заглядываю в дыру — темно, все без движения. Вдруг дверь дергается и открывается, вижу настороженный глаз.

— Тебе чего?

— Андрей дома?

— А, Андрей, — дверь раскрывается шире, появляется вспухшее, болезненно серое лицо, — Зайди.

Я протискиваюсь внутрь, по-прежнему, темно, еще темнее, когда закрывается за мной дверь. Я знаю, ничего теперь не стоит огреть меня кочергой, выскрести из карманов деньги, снять куртку, ботинки, джинсы, для верности всадить мне в сердце нож, а потом, пропив мои деньги, продав мои вещи, срезать с моего тела мясо и стоять на углу у аптеки и предлагать прохожим под видом только что освежеванной свиньи. Вот идет моя бабушка, она останавливается и покупает, варит из меня суп, ждет, когда я вернусь из школы. Я поем и, быть может, попрошу добавки.

Но ничего такого не случается, открывается еще одна дверь, я попадаю в прихожую, чуть не наступаю в собачье дерьмо, которое лежит прямо на пороге, собака тут же, прыгает мне и радуется, и для полной картины, от радости мочится.

Тусклый свет добирается с кухни. А это болезненное существо, по всей видимости, женщина, сгорбившись, кутаясь в грязный халат, медленно уходит на свет. Меня поражают её белые в содранных болячках руки, поражает её худоба. Я обалдевший все так же стою без движения, только у ног извивается лохматая грязная собака. Я честно, такого не ожидал.

— Извините, Андрей дома?

Но никто мне не отвечает.

В квартире гробовая тишина, я иду по коридору, вижу перед собой дверь, еще две двери по каждую руку, мне кажется, что дверь в андрюхину комнату слева, я приоткрываю её, вижу кровать, на ней в груде грязного тряпья спит человек, прямо в одежде, только ширинка расстегнута и видно отсутствие нижнего белья, в воздухе стоит тяжелый запах перегара, я распахиваю дверь шире, передо мной окно, перед ним еще одна кровать, и хотя на ней такой же грудой лежит всякое тряпье, видны скомканные серые простыни — на ней нет никого. Больше в комнате нет ничего, на противоположной первой кровати стене виден след стоявшего здесь шкафа, в углу навалены платья и пальто, какие-то советские книги. Человек на кровати ворочается и открывает глаза, смотрит на меня невидящим взглядом, кожа лица отчетливо желтая.

— Андрей здесь? — спрашиваю.

Но лицо искривляется, глаза в мучении закрываются. Мне не отвечают. Я прикрываю дверь.

Я стучусь в дверь напротив, толкаю плечом, передо мною маленькая комнатка. В окне небо, деревья с кисточками первой листвы. Все остальное в комнате погружено в полумрак и покрыто ровным слоем пыли: стол, телевизор, сервант с застывшем в нем тусклым хрусталем и ровными корешками книг. Крашенные темной краской доски пола со следами босых ног, обрывающиеся посредине комнаты. Я смотрю вверх — люстры нет, только черный крюк. Но и здесь никого нет.