Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [81]

Закс, по его словам, присутствовал в 1961 году при изъятии крамольной рукописи из новомирского сейфа. Потому и статью начал с констатации победы автора: «Как счастлив был Гроссман, если б он мог заранее твердо знать, что его роман — несмотря ни на что — когда-нибудь выйдет в свет. Конечно, он на это надеялся, все для этого сделал, но быть уверен все же не мог».

Далее, как отмечалось выше, речь шла о встречах Гроссмана и Твардовского. Словно бы между делом Закс доказывал, что к аресту рукописи не имел отношения новомирский главред.

О Солженицыне упоминаний нет вообще. Заканчивалась статья, как начиналась, — констатацией победы: «И пусть бдительные сторожа архивных камер все еще держат за семью замками кипу изъятых бумаг Гроссмана, — роман его уже вне их власти. Он вырвался на волю».

Вновь о Гроссмане в 1981 году напомнил Эткинд. Статью его — «Советские табу» — опубликовал в девятом номере парижский журнал «Синтаксис»[158].

Эткинд рассуждал о запретах в советской литературе. Как правило, не нарушаемых, благодаря стараниям цензуры.

Имелись в виду не эпизодические цензурные запреты, а система табуирования. Смысл ее, по Эткинду, «можно формулировать так: то, чего мы видеть не хотим, не существует. То, чего мы не признали официально, — призрак, фантом, небытие. То, чего мы не называем, утрачивает реальность».

В шутке Эткинда велика доля правды. Тезисы он аргументировал: «В советском обществе господствует магия. Одним из главных магических законов является закон неназывания. Ибо стоит назвать черта — он тут как тут. Фаусту, чтобы вызвать Мефистофеля, достаточно было произнести заклинание. Чтобы сатана не появлялся, достаточно запретить произнесение его имени. Одно из главных табу, установленных издавна в советском государстве, — табу на имена. Запрет на сатанинское имя Троцкого распространился на всех Троцких…».

То, о чем рассуждал Эткинд, было хорошо знакомо читателям-эмигрантам. К примеру, многие заметили, что в советских энциклопедиях, выпускавшихся с 1930-х годов, можно найти статью «Троцкизм», а вот о самом Троцком — нет.

Случай, кстати, отнюдь не единичный. Табуированными оказались также имена литераторов, сравнительно недавно эмигрировавших из СССР. Эткинд указал, что о «Викторе Некрасове в 5 томе КЛЭ имеется большая статья А. Нинова с портретом и обширной библиографией; то было в 1968 году. Но 10 лет спустя вышел дополнительный том КЛЭ, 9-ый, где имеется алфавитный указатель ко всем томам; в указателе В. П. Некрасов просто не существует, — его однофамильцы сохранились, сам он испарился».

К «советским табу», согласно Эткинду, относились запреты на упоминания явлений иррациональных, минимизировалась и религиозная тематика. Запрещалось также упоминать нарушения считавшихся общепринятыми норм поведения, когда речь идет о каких-либо отечественных знаменитостях. Вне осмысления, даже и научного, оставалась ненормативная лексика. Напрочь исключались критические суждения по адресу «классиков марксизма-ленинизма», аналогично и лидеров партии, да и государственной символики. Табуировались описания физиологического характера. И наконец, словно и не было социальных конфликтов.

Эткинд перечислил типы социальных конфликтов. Например, элиты и большинства населения, привилегированных городов и провинциальных, администраторов, управляющих культурой, и создающих ее интеллектуалов, равным образом противоречий этнического характера и т. д.

Конфликтных ситуаций было немало. Эткинд утверждал, что в данной «области управляет тот же психологический закон, который определяет все выявленные выше табу: властители верят, что противоречия, которые не названы и не показаны, тем самым не существуют. Их можно игнорировать, и даже можно карать как клеветников тех, кто вздумает на них ссылаться».

В итоге, согласно Эткинду, получилась все та же «бесконфликтная» литература. Там словно бы вообще нет социальных противоречий. Например, этнического характера, а также элиты и рядовых граждан, спросом на товары и предложением их, привилегированными городами и провинциальными. На подобного рода конфликты «наложено табу. Случается, что в роман, пьесу, фильм проникает один из них, в отрыве от других, в таких случаях и власти, и либеральная интеллигенция торжествуют: новое слово!».

По Эткинду, «новое слово» не может стать целью самодостаточной. Уместно бы описать всю систему конфликтов, потому как «в реальном обществе они друг от друга не изолированы. Вот роман, который помог бы нам понять самих себя, а значит, помог бы нам жить. Но нет его — да и когда он родится? В. С. Гроссмана, который был бы способен на такой подвиг, погубили — он умер от рака в 1964 году А. И. Солженицын ушел в историю и занят обличением сатанинского российского либерализма, породившего безбожную революцию».

Вновь отмечено, что Солженицын вроде бы вне литературы — «ушел в историю». Намек был прозрачным в 1981 году: десять лет уже публиковались за границей фрагменты книги исторической тематики — «Красное колесо»[159].

Что до изображения актуальных противоречий в литературе, ситуация, по словам Эткинда, неизменна. Бывает, что какой-либо вдруг обозначен в прозе или драматургии, однако «в своей совокупности они ждут художника великой смелости, который опрокинет все табу сразу и создаст панораму советского общества последних десятилетий с такой же убедительной беспощадностью, с какой В. Гроссман представил в романе „Жизнь и судьба“ советское общество военной поры, а Солженицын изобразил Архипелаг ГУЛаг».