Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [80]

Стоит подчеркнуть, что Солженицын рассуждал о личном опыте узника. Осознававшего, по каким причинам осведомитель смертельно опасен в сталинском лагере, и возненавидевшего доносчиков — вне зависимости от причин, обусловивших доносительство. Решавшего проблему выбора: «он или я».

Но и Штурман — лагерница. Ей тоже на собственном опыте пришлось уяснить, насколько опасен лагерный осведомитель. И все же у нее иное осмысление прошлого: «Подождите, остановитесь! Посмотрите сперва на них „крупным планом“, подумайте, выслушайте. Я попрошу вас об этом оттуда, из камеры, из барака, с больничной лагерной койки! Среди доносителей по нашему университетскому делу была наша ровесница, дочь расстрелянного и арестантки. У нее за спиной в 19 лет было крушение домашнего очага, потеря не только отца, но и матери и страшный захолустный детдом для детей репрессированных. В 1937 году тринадцатилетний ребенок сжался в комок и не мог распрямиться, не мог ни на миг избавиться от своей покинутости и осажденности. Стэллу (так ее звали) я сама заслонила бы, оказавшись рядом. Чем старше я становилась и чем ближе к ее исходному положению загнанного, запуганного „вражеского“ ребенка могла оказаться моя дочь, тем осторожнее я Стэллу судила».

Да, у каждого была своя правда. Но, оценивая доводы оппонента, Штурман рассматривала их применительно к историософской концепции нобелевского лауреата, его гипотезам относительно перспектив российской государственности: «Могуче-эмоциональный интеллект Солженицына неотступно поглощен ценностями и целями, более фундаментальными, в его глазах, чем Право. С одной стороны, Солженицын сам пережил весь ужас бесправия и бессилия и неукротимо их ненавидит. Смысл его жизни — в борьбе против них. С другой — он тяготеет к идее сильной власти, и это так же понятно, как его ненависть к порабощению».

Именно в таком подходе опасность — по мнению Штурман. Она утверждала, что Солженицын «окрашивает владеющим его душой настроением любую ситуацию, которая его занимает. Но сильная и целеустремленная власть лишь в редчайших случаях бывает сдержанной и щепетильной по отношению к чужим правам. И если слабая власть порождает хаос и легко уступает деспотизму, то сильная власть сама легко вырождается в деспотизм. И от этого противоречия нельзя уйти».

Тут важна именно полемика. В 1971 году Столыпин полемизировал с автором «контрабандной» повести, а восемь лет спустя на Гроссмана ссылалась Штурман, оспаривая историософскую концепцию Солженицына.

Кто за что боролся

В 1979 году Штурман лишь обозначила сопоставление Гроссмана и Солженицына. Пока что — не более.

Тему в том же 1979 году развил Эткинд. Журнал «Время и мы» в сорок пятом номере опубликовал его статью «Двадцать лет спустя. О Василии Гроссмане»[156].

Статья — биографический очерк. И конечно же, история романа «Жизнь и судьба». Чем и задана тема сопоставления: «Через 12 лет после книги Гроссмана удостоилась ареста еще только одна рукопись — солженицынский „Архипелаг ГУЛаг“».

Эткинд определил один из критериев сходства. Но, по его словам, принципиально различие. Ведь «почему „Архипелаг ГУЛаг“ был страшен властям и, прежде всего, КГБ, понятно: „художественное исследование“ Солженицына ломится от фактов, от реальных судеб, от имен жертв и имен палачей. Книга же В. Гроссмана — плод вымысла, роман».

Суть романа, согласно Эткинду, не меняется от того, что среди героев есть и невымышленные, к примеру, советские военачальники, руководившие Сталинградской битвой. Главное, «все остальные — писательское воображение.

Опасность разоблачительных и обвиняющих документов несомненна. Но не бывало никогда, чтобы художественное сочинение погубило политический строй или партию!».

Книга Солженицына, по словам Эткинда, была обвинительным актом, базировавшимся на фактографии. Гроссмановская же относилась к области литературы. Отсюда и вывод: «Арест романа — наивысшая оценка, какую может заслужить художественное произведение от государственной власти. Вымысел приравнен к реальности».

Сказанное в статье вроде бы логично. Да, «вымысел приравнен к реальности». Однако и риторический прием здесь очевиден. Сначала Эткинд сопоставил роман Гроссмана и книгу Солженицына по критерию опасности советскому режиму, а затем вывел «Архипелаг ГУЛаг» за рамки художественной литературы.

Правомерно ли — можно спорить. Главное, что от сопоставления Эткинд перешел к противопоставлению. И в итоге обозначил превосходство Гроссмана.

Меж тем книга Солженицына уже давно получила мировую известность, а гроссмановский роман еще не был опубликован полностью в 1979 году. Только в следующем планировалось книжное издание. Эткинд не мог не знать, что сопоставление и противопоставление — заведомо преждевременны. И все же полемизировал с некими оппонентами.

Выход книжного издания романа «Жизнь и судьба», можно сказать, не обсуждался широко. Разве что «Континент» откликнулся на публикацию статьей Б. Г. Закса «Немного о Гроссмане»[157].

Как выше отмечалось, это не столько рецензия, сколько мемуары Закса, в ту пору недавнего эмигранта. Он с 1958 года и до отставки Твардовского был ответственным секретарем в новомирской редакции.