Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [82]

Вроде бы Эткинд опять уравнял Гроссмана и Солженицына. На этот раз — по критерию «убедительной беспощадности» при изображении конфликтов советского общества.

Но и противопоставление вновь обозначено. Гроссман в романе изобразил «советское общество военной поры», тогда как солженицынский «Архипелаг ГУЛаг», согласно Эткинду, не вполне литература художественная.

Для сопоставления Гроссмана и Солженицына использовались различные критерии. Но почему-то не обходилось без противопоставления — в эмигрантской периодике.

Минуты свободы

Эткинд в 1981 году высказался достаточно резко, и на то были основания. Книжное издание гроссмановского романа практически «замалчивалось» эмигрантской критикой. Его вроде бы не заметили.

Отношение к роману — по-прежнему настороженное. Советская интрига все еще не исключалась.

Через несколько лет ситуация уже иная. Французский перевод романа стал весьма популярен, да и Войнович объяснил, чьими стараниями рукопись оказалась за границей. Полной ясности, конечно, не было, но тогда хватало и сказанного авторитетным диссидентом.

В 1985 году изменение ситуации констатировал Г. Ц. Свирский. Его статью «Восемь минут свободы» опубликовал журнал «Грани» в 136-м номере[160].

Заголовок соотнесен с одним из эпизодов романа «Жизнь и судьба». Полковник Новиков, командующий танковым корпусом, на восемь минут продлил артиллерийскую подготовку, не отдавая приказ о наступлении, пока не были подавлены все огневые точки противника.

Новиков, как подчеркнул Свирский, не подчинился генералу, выполнявшему личное распоряжение Сталина, и «только поэтому выполнил боевую задачу малой кровью, сберег людей и технику. Эта поразительная сцена занимает лишь несколько страниц, становясь ключевой во взрывной гроссмановской теме свободы».

Речь шла именно о свободе. Свирский отметил: «Восемь минут своей жизни Новиков вел себя, как подсказывали ему его опыт и совесть».

В романе командующий танковым корпусом понимает опасность промедления и все же следует нравственному долгу. Тут и вмешивается не участвующий в боях начальник политотдела корпуса. Публично благодарит командира за то, что танкисты, прорвавшись в немецкий тыл почти без потерь, завершили окружение противника. А келейно отправляет донос вышестоящему начальству, чтобы в случае разбирательства восьмиминутное опоздание инкриминировали только Новикову. И Свирский констатировал: «Победа — победой, но самого победителя срочно отзывают в Москву, и неизвестно, вернется ли он, ослушавшийся Сталина, на свой командирский пост».

Свирский настаивал, что эпизод — ключевой для понимания книги в целом. По его словам, Новиков «заплатит за эти минуты свободы, за каждую ее секунду. Как и сам Василий Гроссман, автор романа „Жизнь и судьба“, имя которого отныне неразрывно связано с историей России».

Важной была и характеристика книги, радикально изменившей репутацию автора. С нее и начиналась статья: «Ныне Василий Гроссман стал на Западе сенсацией, как ранее — Солженицын. Имена Гроссмана и Солженицына звучат рядом, особенно часто в европейской прессе, принявшей последнюю книгу Гроссмана как крупнейшее событие литературной, и не только литературной, жизни».

Тезис этот еще нуждался в аргументации. Потому Свирский отметил, что более шести месяцев после издания «французский перевод романа находился в списке бестселлеров. Насколько значительным было его влияние на читателя, свидетельствует и такое, несколько неожиданное, заключение одного из известных критиков: „Думая о России, мы говорили: Солженицын! Сейчас мы говорим: Солженицын и Гроссман! Пройдет время, и мы будем говорить: Гроссман и Солженицын…“».

Оценка весьма лестная. Свирский же акцентировал: «Писателей не только сравнивают, но, как видим, и противопоставляют».

Само по себе такое противопоставление мало что значило. По Свирскому, оно вообще «не заслуживало бы внимания (история в наших подсказках не нуждается), если бы не одно обстоятельство, по крайней мере, странное: книгу-арестанта, погибшую, казалось, навсегда — были изъяты, как известно, не только все экземпляры рукописи и черновики, но даже копирка, — такую книгу русская эмигрантская пресса постаралась не заметить».

Про «копирку» — преувеличение, что отмечалось ранее. Свирский лишь воспроизводил слухи. Но далее ссылался на источник, вполне доступный эмигрантам: «„Континент“ В. Максимова, напечатав в свое время несколько глав из романа, когда книга, наконец, предстала перед читателем во всей полноте… дал блеклую отписку».

Рецензию Закса назвал Свирский «блеклой отпиской». Неважно, правомерна ли характеристика. Важно сказанное далее — про другие эмигрантские журналы: «Остальные вообще зажмурились, пугаясь противопоставления Солженицына — эмигрантского солнца тех лет, „какому-то“ Гроссману. Младенческая „игра в жмурки“ длилась целых пять лет, с 1980-го до конца 1984-го, пока внимание русского читателя к книге Василия Гроссмана не привлек иноязычный мир, назвавший роман „Жизнь и судьба“ романом века».

Свирский формулировал инвективы безоговорочно. Тут никаких экивоков: редакторы не желали «противопоставлять» Гроссмана — Солженицыну.