Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [83]

Однако не следовало откуда-либо, что сопоставление или противопоставление так уж обязательны. До выхода книги без них порою обходились. Вполне бы можно было обойтись и после.

Свирский прав лишь отчасти. Переводы гроссмановского романа уже обсуждались в «иноязычном мире», тогда как эмигрантские журналы словно бы не замечали книгу, изданную, прежде всего, на русском языке. Такое не объяснишь случайностью.

Вот это и акцентировал Свирский. А далее — развивал атаку: «Что позволили себе замалчивать, и замалчивать бдительно, поводыри русской эмиграции, называющие себя борцами за свободу России?»

Оборот «замалчивать бдительно» подразумевал не спонтанное решение каждого редактора, а сговор всех. Или, если точнее, заговор. Цель уже обозначена: нежелание противопоставлять Солженицына — Гроссману.

Свирский так объяснил «замалчивание», как счел нужным. Кстати, выбор был невелик. Иначе пришлось бы доказывать, что «поводыри русской эмиграции» долго опасались быть вовлеченными в интригу КГБ, а эта тема оставалась нежелательной — даже после свидетельства Войновича на Франкфуртской книжной ярмарке и его статьи в «Посеве».

Далее Свирский перешел к характеристике объекта «замалчивания». Подчеркнул: «Главный герой романа „Жизнь и судьба“ — свобода. Свобода, которой в родной стране нет. Никакая цензура не могла бы купировать, „сократить“ этого героя, ибо он жив в каждом, без преувеличения, образе, он пульсирует страхом и болью о потерянной свободе, памятным глотком свободы, жаждой воли вольной».

Получилось, что «поводыри русской эмиграции» не имели права называть себя «борцами за свободу», если сочли уместным «замалчивать бдительно» именно такой роман. А Свирский еще и добавил: «Но не эмигрантское свободомыслие — наша тема».

Главная тема, конечно, сам роман. И Свирский рассматривал в качестве примера беседу нескольких героев о советской политике: «Безоглядно смелый, рискованный — и по месту, и по времени (война, эвакуация) — разговор этот вызвал у его участника физика Штрума такой прилив духовной энергии, что привел к огромному научному открытию».

Свирский аргументировал вывод цитатой. Привел размышления самого Штрума о неожиданном открытии: «Странная случайность, вдруг подумал он, внезапная мысль пришла к нему, когда ум его был далек от мыслей о науке, когда захватившие его споры о жизни были спорами свободного человека, когда одна лишь горькая свобода определяла его слова и слова его собеседников».

Эпитет характерный — «горькая». Далее Свирский опять формулировал вопросы. Конечно же, риторические: «Но если тоскуют по воле все или почти все герои Василия Гроссмана, если они испытывают, как физик Штрум, прозрение — в редкие драгоценные мгновения свободы, — то что же происходит в стране, ведущей войну под знаменами свободы и демократии? Почему ученые, даже столь известные, как профессор Соколов, работающий со Штрумом, доходят до полного раболепия перед собственным государством, воспринимая „гнев государства, как гнев природы или божества?“…»

На такие вопросы, как утверждал Свирский, ответы дал сам автор романа. Почти что открытым текстом. В рукописи, предназначенной для московского журнала. Для этого ему пришлось прибегнуть к литературному приему, в высшей степени — для Гроссмана — рискованному.

Гроссмановский «прием» характеризовался подробно. Свирский указывал: «Действие романа происходит то по одну линию фронта, то по другую. Перед нами концентрационные лагеря — немецкие и советские, окопы и штабы немецкие и советские, ставка Гитлера и ставка Сталина. Поначалу возникает ощущение, что книга написана как бы двухцветной; перемежаются страницы коричневые — о гитлеровцах, и красные — о силах „прогресса и демократии“. Но вскоре понимаешь, что ощущение это — ложное. Оптический обман, не более того. На „коричневых“ страницах обстоятельно разъясняется все то, что недосказано на страницах „красных“. Мотивы поступков. Закономерности явлений, психологических и социальных. Однотипность размышлений по обе стороны фронта поражает».

Именно «однотипность» инкриминировали Гроссману при обсуждении романа в редакции журнала «Знамя». Не исключено, что Свирский знал о том. В любом случае не преминул акцентировать: «Коричневое и красное в книге совмещаются ошеломляюще».

По Свирскому, цензурой Гроссман откровенно пренебрегал. Вот почему «роман многогранен, как сама жизнь. За его героями вся страна. Кромешный ад Сталинграда („Сталинградская опупея“, — говорит солдат), эвакуация, пьянство генералитета и черствый солдатский сухарь, тему социального размежевания народа, начатую еще в первой, изданной при Сталине, части, он продолжает неумолимо…».

Отрицание пропагандистских установок было — по Свирскому — осознанным. Потому «все, о чем говорится в многоплановой сталинградской дилогии Василия Гроссмана, пронизывает грозовая тема свободы, самая запретная в Советской России тема: не только писать о ней, но и шепнуть ближнему было, порой, равносильно самоубийству».

Свирский подчеркнул, что в романе подробно анализируются обстоятельства, упоминание которых уже ко второй половине 1950-х годов запрещалось категорически. Но Гроссман рассуждал о них «с прямотой исчерпывающей: „Народная война, достигнув своего высшего пафоса во время сталинградской обороны, именно в этот сталинградский период дала возможность Сталину открыто декларировать идеологию государственного национализма“».