Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [78]

Эткинд не упоминал Циглер, соответственно, не рассказывал, сколько она передала копий. Вот почему в предисловии нет противоречий.

Ну а Сарнов не упомянул предисловие. Словно бы не заметил его в лозаннском издании. Потому и причину, указанную Эткиндом как факт, описывал в качестве своей гипотезы.

Эткинд же, как выше отмечено, ситуацию характеризовал подробно. Акцентируя, что было именно два микрофильма: «Внимательное их рассмотрение показало, что каждый по-своему дефектен: не хватает то страниц, то строк или абзацев, то целых глав…»

Таково свидетельство Эткинда. И как бы ни оценивать достоверность, понятно, что он свою работу описывал. А Сарнов по-своему пересказывал сведения, почерпнутые в предисловии. Далее он сформулировал вывод: «Немудрено, что с текстологией в этом издании романа дело обстояло не лучшим образом».

По нашему же мнению, «дело обстояло» лучшим образом — из возможных. Эткиндом приведена характеристика источников публикации, купюры в тексте романа обозначены. Источниковая база в ту пору явно недостаточна, эдиционная задача специфична, однако удалось получить результат. На уровне 1980 года — вполне приемлемый. А иначе пришлось бы ждать, пока из СССР доставят фотокопии без дефектов.

Итак, можно констатировать: Сарнов не знал, «как это было», даже когда рассуждал о первом книжном издании гроссмановского романа за границей. Вновь интерпретировал чужие суждения.

Мы, в отличие от Сарнова, не претендуем на статус точно знающих, «как это было». Источников пока мало, имеющиеся мы и анализируем. Применительно к досоветским, а в перспективе — советским изданиям.

Что до Сарнова, то о советских изданиях он не преминул высказаться. Опять в качестве участника и свидетеля. Но к таким его высказываниям мы позже обратимся.

Пока что уместно рассмотреть события, происходившие гораздо раньше. Речь идет о восприятии гроссмановских публикаций эмигрантскими критиками.

Историософская полемика

Выше отмечалось, что в 1970-е годы русская эмигрантская критика практически «замалчивала» гроссмановские публикации. Не исключалась связь их с инициированной ЦК КПСС антисолженицынской интригой.

Была и другая причина — идеологического характера. С этой точки зрения особо интересен единственный оперативный и откровенно полемический отзыв о гроссмановской повести «Все течет…».

Он был опубликован в 1971 году. Журнал «Грани» поместил в восемьдесят первом номере пространную статью А. П. Столыпина «Ошибочная историческая концепция В. Гроссмана»[153].

Начал критик все же с похвалы. Однако лишь за правдоподобие хвалил: «При чтении этого замечательного повествования хотелось бы только поражаться глубине и точности зарисовок. И не только картинам концлагерной жизни или описаниям вымиравшего в годы голода крестьянства. Автор с необычайной прозорливостью указал на Ленина как на источник зла, на создателя тоталитарного строя».

Все прочее, согласно критику, вообще не интересно. Он и подчеркнул: «На этом безоговорочном признании достоинств книги хотелось бы поставить точку. Но в книге содержится и другое».

Что за «другое» — пояснялось. Возмутил критика гроссмановский анализ ряда периодов отечественной истории. А главное — оценка российских мессианских концепций: «И вот наряду с подавлением человека князем, помещиком, государем и государством — пророки России сознавали невиданную западным миром чистоту, глубину, ясность, Христову силу души русского человека. Ей, русской душе, и пророчили пророки великое и светлое будущее. Они сходились на том, что в душе русских идея христианства воплощена в безгосударственной, аскетической, византийской, антизападной форме, и что силы, присущие русской народной душе, выразят себя в мощном воздействии на европейские народы, очистят, преобразуют, осветят в духе братства жизнь западного мира, и что западный мир доверчиво и радостно пойдет за русским всечеловеком. Эти пророчества сильнейших умов и сердец России объединялись одной общей им роковой чертой. Все они видели силу русской души, прозревали ее значение для мира, но не видели они, что особенности русской души рождены несвободой, что русская душа — тысячелетняя раба. Что даст миру тысячелетняя раба, пусть и ставшая всесильной?»[154].

Такое осмысление, утверждал критик, принципиально неприемлемо. А потому уподобил Гроссмана «великому нытику Некрасову».

Да, в поэмах Некрасова можно найти рассуждения о рабском характере некоторых крестьян. Но критик инкриминировал Гроссману попытку, хоть и неосознанную, обосновать уместность советского режима: «Если Россия — вечная раба и ни к чему иному, чем к рабскому состоянию, не приспособлена, то, может быть, и никакой строй, чем тоталитарный, в нашей стране невозможен?».

Правда, критик несколько умерил агрессию. Допустил, что автору повести образования не хватило: «В советских условиях многие источники познания нашего исторического прошлого были, разумеется, для Гроссмана недоступны. Он читал, что мог, думал о причинах обрушившейся на Россию небывалой катастрофы — в трагическом одиночестве. Все это вырвалось на страницы его книги бурным и порою противоречивым потоком».