Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [111]

Именно в пространстве такого всеобъемлющего материального-идеального в системе Ильенкова оказывается возможной реабилитация истории и открывается поле для осмысления прошлого как ценности и как наследия, то есть материального и идеального в составе вещей: «созданных, создаваемых и воссоздаваемых». Его идеальное – это бесконечность времени, воплощенного в производство и воспроизводство вещей – носителей смыслов и ценностей. Это открытие влечет за собой и новый проект социалистической антропологии; человек получает возможность приобщиться к собственному прошлому, не оказываясь при этом запертым в бесконечном вращении непреодолимых повторений (Платонов), в круге блокады (Лидия Гинзбург) или в карусели деструкций и реконструкций (Жан-Люк Нанси). Новая темпоральность конечного человеческого бытия в бесконечном времени идеального: не «потухнуть лампой», истощив «тайну своего существования», но расширяться в своей физиологической ограниченности – слепоте, глухоте, немоте – до бесконечности ничем не ограниченного идеального.

11. Реставрация-реабилитация и жидкая память текучей модерности

О Соловках наследия и Соловках памяти

В 1966 году Дмитрий Лихачев впервые посещает Соловки – те места, где сорок лет назад он провел три года в заключении: время, которое он считал «всю жизнь самым значительным периодом жизни»[536]. Еще совсем молодым человеком «каэр» (контрреволюционер) Лихачев отбыл наказание в Соловецком лагере особого назначения по делу студенческого кружка «Космическая академия наук», члены которого входили в религиозно-философское братство преподобного Серафима Саровского[537]. В 1931 году из Соловков Лихачев был переведен на строительство Беломорканала и досрочно освобожден из заключения как ударник-каналармеец, не отбыв до конца пятилетний срок приговора.

Свои первые записки о пережитом за эти годы, об устройстве концлагеря и о необыкновенных людях, с которыми он там встретился, Лихачев начал составлять еще в заключении и успел передать родителям при свидании тетрадки с зашифрованными записями[538]. Выйдя из заключения, он по памяти составил список лиц, с которыми сталкивался в лагере; в него вошло около 400 имен[539]. Впоследствии, возвращаясь к истории соловецких мучеников, он каждый раз дополнял свои воспоминания все новыми именами и эпизодами. В старости он неоднократно рассказывал о пережитом им радикальном духовном перевороте, когда во время страшного массового расстрела в 1929 году – одного из показательных расстрелов, которые администрация лагеря использовала для устрашения и подавления сопротивления, – ему чудом удалось укрыться. Возможно, на этот рассказ наложилась история о публичной казни Достоевского, однако сама мысль о том, что вместо него расстреляли кого-то другого, он переживал всю жизнь мистически, как источник смысла всего существования[540]. Поворот в своих академических занятиях в сторону древнерусской (то есть церковной) литературы он объяснял именно необходимостью «удержать в памяти Россию», замученную как бы вместо него и расстрелянную у него на глазах.

Факты, которым он стал свидетелем на Соловках, Лихачев излагает с прямо-таки шаламовской жестокой прямотой (как и впоследствии картины ленинградской блокады, реальность которой он также сохранил в памяти совсем не в олеографических подробностях)[541]. Но объясняя, зачем он хранит их в памяти, Лихачев впадает в морализирующую духовность, в тот самый тон, которому совершенно не доверял Шаламов:

Я хотел удержать в памяти Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери сидящие у ее постели дети, собрать ее изображения, показать их друзьям, рассказать о величии ее мученической жизни. Мои книги – это, в сущности, поминальные записочки, которые подают «за упокой»: всех не упомнишь, когда пишешь их – записываешь наиболее дорогие имена, и такие находились для меня именно в древней Руси[542].

В 1966 году, посетив Соловки впервые за годы, прошедшие с заключения, и убедившись в том, каким глубоким забвением покрылась память лагеря и тюрьмы, Лихачев начал записывать воспоминания, надолго оставшиеся неопубликованными[543]. К тому времени Соловки полностью изменили свою идентичность: теперь это был уже не монастырь, не лагерь (СЛОН) и не сменившая лагерь страшная тюрьма (СТОН), но «памятник культуры русского Севера». Сам Лихачев на академической конференции в Архангельске делает доклад «Задачи изучения Соловецкого историко-культурного комплекса», хотя, отмечает он, публика сбежалась на конференцию, чтобы посмотреть на него – оставшегося в живых и единственного среди них свидетеля недавнего прошлого. На острове, куда, как Лихачев сообщает, он «мечтал когда-нибудь ‹…› поехать и предаться воспоминаниям», он обнаруживает энергичную московскую даму, которая командует организованной из центра реставрацией и активно уничтожает следы и давней, и недавней истории в соответствии с требованиями инструкции об «оптимальной дате»[544].

Человек, переживший реальность Соловков, теперь должен поддержать цензурный запрет на соловецкую историю, соглашаясь участвовать в их, Соловков, частичной реабилитации в качестве «историко-культурного комплекса». «Дама из Москвы» представляла собой собирательный образ нового формата цензуры, которая уже не запрещает, но, наоборот, кажется, разрешает и даже поощряет историю, но только на «определенный момент жизни в прошлом» с условием полного уничтожения всего, что еще могло свидетельствовать о других «определенных моментах» и, в частности о «моментах», проведенных в стенах Соловецкого монастыря самим Лихачевым, единственным соловецким заключенным, удостоенным участия в обсуждении «памятника культуры». Глубина и бесповоротность созданного такой реабилитацией-реставрацией забвения, которое он воочию наблюдал, приехав из Архангельска в Соловки, его потрясла.