Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [112]

Пока «дама из Москвы» командует «расчисткой» – зачисткой Соловков под оптимальные нормативы фальсифицированного исторического нарратива брежневских 1960-х, Лихачев обходит оставленную им почти сорок лет назад территорию. Здесь строится музей, но не о том, что помнит он; здесь все – и «природа», и «культура» – пережито в личном опыте, и все отчуждено, как будто украдено. Предоставленная ему для жилья комната слишком хорошо знакома: это «бывшая камера четвертой роты на шестерых», в которой он в свое время сидел. Следы послереволюционной истории «памятника культуры» присутствуют в виде тюремных решеток на окнах. Он обследует башни и склады, отмечает, что сгорело, что разрушено, посещает остров, где «помещался страшный детский лагерь» и «бараки, в которых содержали „нумерованных детей“ – детей „врагов народа“», пыточные и расстрельные места – Голгофу, Троицкий скит, Секирку; он спорит с реставраторами по поводу «концепции завершения Преображенского собора» и датировки его луковиц – хотя понятно, что его расхождения с московской «дамой» заключаются совсем в ином. Но добился он успеха только в одном: «убедил не счищать красивейший красный лишайник с огромных валунов, из которых были построены монастырские стены. Почему-то реставраторы думали, что лишайник разрушает камень…»

Уезжал же я с Соловков в чудную солнечную погоду. Остров был виден во всю длину. Не стану описывать чувств, которые переполнили меня, когда я осознал грандиозность этой общей могилы – не только людей, каждый из которых имел свой душевный мир, но и русской культуры – последних представителей «Серебряного века» и лучших представителей Русской церкви. Сколько людей не оставило по себе никаких следов, ибо кто их и помнил – умер. И не умчались соловчане на юг, как пелось в соловецкой песне, а по большей части погибли здесь же, на островах Соловецкого архипелага, либо на Севере в опустевших деревнях Архангельской области и Сибири[545].

Но вовсе не об этой «общей могиле» и не об этих людях он говорил в своем докладе. И в написанной в 1968 году (но опубликованной только в 1980-м) статье для альбома изумительно красивой художественной фотографии о природе и архитектуре Соловков он тоже будет обогащать Соловки «оптимальными» по тем временам научными сведениями и экспертными оценками этого «своего рода музея, хранителя древнерусских музыкальных традиций и грандиозного ансамбля памятников древнерусского зодчества, обладавшего большой силой эстетического воздействия»[546]. Не «общей могилой» входят Соловки «в историю русской культуры», но

своим знаменитым собранием рукописей, своими каменными строениями XVI и XVII веков – единственным в своем роде комплексом светских инженерных и архитектурных сооружений Древней Руси, своим бесценным собранием икон, ныне рассеянным по многим музеям Советского Союза[547].

Критикуя реставрацию по «оптимальной дате», Лихачев предлагает реабилитацию Соловков, создавая для них оптимальную историческую легенду. В качестве правильной стратегии реставрации, в противоположность действиям московской «дамы», он призывает не «восстанавливать» «в первоначальном виде» – занятие, которое основано на бюрократических инструкциях и ведет к искажению и гибели памятника, – но «сохранять и продолжить его жизнь». На практике это значит, что политическую историю памятника ради его спасения надо заменить художественной легендой. Не случайно Лихачев аргументирует, обращаясь к авторитету Грабаря, который в 20-е годы тоже продлевал жизнь религиозным реликвиям, представляя их в качестве ценных экземпляров изобразительного и прикладного искусства. В тексте Лихачева история Соловецкого монастыря переводится в эстетический регистр: религиозные тексты оказываются литературными произведениями и памятниками древнерусской книжной культуры; монахи – служителями просвещения, изобретателями прогрессивной техники и передовых методов ведения хозяйства; их духовные настоятели – мастерами мудрого правления; стены монастыря – оплотом патриотов – защитников от иноземных нашествий и т. д. Есть там и заключенные – под конец повествования выясняется, что на протяжении всей своей истории монастырь выполнял и роль тюрьмы, вплоть до 1903 года, когда тюрьма была упразднена (об обстоятельствах ее возрождения пятнадцатью годами позже мы ничего не узнаём), но даже заключенные, чье присутствие «снижало святость» и развращало монастырь, вынужденный играть роль тюремщика, тем не менее тоже «составляли трудно учитываемую культурную силу»[548]; «кипучее и пестрое сообщество людей… вносившее в жизнь малонаселенного русского Севера движение и развитие»[549].

Не менее «кипучим и пестрым» выступает в воспоминаниях Лихачева «сообщество» соловецких «каэров», лучших людей духовного и светского Серебряного века, с которыми Лихачев вместе сидел и по которым составил поминальные списки из 400 имен, постоянно дополняя их новыми по памяти. Он описывает этих людей именно как фактор «движения и развития» в пустой природе соловецкого Севера, злой волей запертых в разоренном и оскверненном монастыре, но не предавших идей просвещения и прогресса. В его воспоминаниях о Соловках обращает на себя внимание описание смехового сопротивления «настоящих каэров» в камерах Крестов и в соловецких «ротах», их стремления «перенарядить преступный и постыдный мир лагеря в смеховой мир»