Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [114]

.

Реставратор и историк культуры – антагонисты. Если опыт соловецкого заключения сделался для Лихачева, как он писал в конце жизни, самым главным из пережитого, то становится понятным место этого опыта в его философии истории, понятна и критика «московской» реставрации как формы систематического подавления памяти средствами эстетизации в исторической политике. Вопросами о том, что такое время, что такое Родина, что такое «русское», что такое общая интеллигентность среды, что такое Бог, Лихачев задается в своей критике советской реставрации, в идеологии и практике которой он видит политически, академически и эстетически фундированный аппарат для стирания и переписывания памяти.

Что такое время? В молодости это был один из мучительных «проклятых вопросов», пишет он в воспоминаниях. Следует ли считать время «абсолютной реальностью» или «формой восприятия»? Если считать время «абсолютной реальностью», тогда Раскольников прав – Бога нет и все дозволено:

Все забудется, уйдет из жизни, и останется только «осчастливленное» ушедшими в небытие преступлениями человечество. Что важнее на весах времени: реально наступающее будущее или все больше и больше исчезающее прошлое, в которое, как в топку котла, уходит в равной мере и добро, и зло?[557]

И наоборот, если считать, что время и изменение во времени суть лишь формы восприятия, то оказывается, что мир вневременен, «то есть и прошлое существует, и будущее – в одной, общей для всего „единовременности“»[558]. Эту вне-, все– или единовременность невозможно представить, она не поддается репрезентации – и именно в этом порок реставрации в концепции «дамы из Москвы», которая видит работу историка культуры в подражании, в изобретении такого миметического метода производства репрезентаций, который позволит выдать искусственно синтезированную и расчищенную от наростов времени модель за подлинную вещь. В результате такого миметического синтеза памятник умирает, поскольку лишается присущей ему вечности, то есть едино– и вневременного присутствия в настоящем, прошедшем и будущем[559].

Реставрация объясняет свои цели и фундирует собственное существование утверждениями о том, что она спасает памятники. Однако есть спасение и спасение. Сознание единовременности мира и неразделенности между грамматическими условностями настоящего, прошедшего и будущего открывается не миметическому, но мессианическому желанию: мир вневременный и есть мир спасенный:

Если «времени больше не будет» при конце мира (Апокалипсис, гл. 10 ст. 6), то его нет, как некоего абсолютного начала – и при его возникновении, и при его существовании[560].

Вот к такому выводу приходит советский историк-материалист как к общему знаменателю своих раздумий: времени нет. И действительно:

Муравей ползет, и то, что исчезло позади, для него уже как бы не существует. То, к чему он ползет, для него еще не существует. Так и мы, все живое, обладающее сознанием, воспринимаем мир. На самом же деле все прошлое до мельчайших подробностей в многомиллионном существовании еще существует, а будущее в таком же размахе до его апокалиптического конца уже существует.

Мы смотрим в окно мчащегося поезда. Ребенку кажется, что существует только то, что он видит в окне. Того, мимо чего поезд промчался, больше нет. Того, к чему поезд приближается, еще не существует вообще[561].

Лихачев сравнивает историю с музыкой, в которой «наличествует прошлое звучание и предугадывается будущее» и которая «снимается иглой настоящего с пластинки (диска) вечности»[562]. В этом одновременном существовании и несуществовании (для нас) вещей, в этой одновременности «уже» и «еще» заключен тот интервал, внутри которого время становится доступно восприятию человека в форме истории.

Эта философия истории, придуманная в молодости, сыграла в его юношеской жизни

большую роль – я бы сказал, успокаивающую, способствующую твердости и душевной уравновешенности во всех моих переживаниях, особенно связанных с заключением в тюрьме ДПЗ и на Соловках[563].

Однако и для Лихачева-историка мистическая идея едино-, все– и вневременности методологически существенна. Признавая время иллюзией восприятия, историк признает божественное начало времени, но признает и факт того, что объект исторического знания – прошлое – «ограничивает всемогущество Бога»: «прошлое не уходит и не меняется ‹…› его не надо воскрешать»[564]. То, что было, неотменимо: «И в этом мире мы находимся со всем тем, что совершили, со всем нами пережитым, со всем, что было, а на самом деле остающимся существовать»[565]. Поэтому неотменимо «с нами» все: и ужас красного террора, и годы творческого и интеллектуального расцвета среди великих русских интеллигентов в Соловках, беседовавших друг с другом под грохот непрерывных расстрелов; и месяцы «смертного времени» в осажденном нацистами и энкавэдэшниками Ленинграде, ужасы которого никогда не будут описаны, правда о которой никогда не будет напечатана, а то, что будет, превратится (прозорливо говорит Лихачев) в дешевый китч, в «сюсюк»[566]. Ничего из этого никакими силами уже нельзя ни изменить, ни отменить; никакими реставрирующими усилиями «московских дам» нельзя счистить этот лишайник, эти наросты прошлого.