Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [115]

Этим же мессианическим пафосом всевременности вдохновляется и проповедь Лихачева – общественного деятеля: проповедь экологии культуры для сохранения integrity памятника в контексте, в том ландшафте, в той среде, из которых он растет – в противоположность науке реставрации, которая стремится к сохранению отдельных памятников. Ссылаясь на Рёскина, Лихачев решительно относит реставраторов к категории тех, кто убивает прошлое, наряду с архитекторами, которые сносят старые кварталы, создавая пустоту на месте сноса и в душе; наряду с туристами – «случайными убийцами», вандалами, не имеющими ни знаний, ни культуры, ни чувства ответственности перед будущим. Реставраторы заботятся

о том, чтобы выбирать себе наиболее «выгодные» объекты, о том, чтобы произведение искусства принесло им славу, и восстанавливающие старину по своим собственным, иногда очень примитивным представлениям о красоте[567].

От всего этого прошлое надо охранять и защищать так, как люди уже научились охранять и защищать природу: ведь его никак нельзя изменить: то, что случилось – случилось, его нельзя ни исправить, ни вернуть в прежнем состоянии. Отсюда – экологическая, а не экономическая идея ценности, экологическая метафора в языке охраны памятников: как охраняемая природа не может пускаться в оборот для получения прибыли, так и охраняемое прошлое должно защищаться от эксплуатации и спекуляции, от накопления символического – идеологического и политического – капитала[568].

Что такое Родина? Это монументальный памятник все– и вневременного существования прошедшего и будущего, объект экологической заботы в том смысле, что, будучи уже заведомо спасенной в своей духовной вечности, Родина тем не менее требует, чтобы ее сын посвящал себя ее спасению и в повседневной жизни. Родина берет свое начало не в величии, как утверждает официальная пропаганда, но в умалении: в военном поражении и экономической катастрофе, в апокалипсисе Великой войны. Из этого следует далеко не воинственный вывод, который с точки зрения официальной советской доктрины вызывают ощущение какого-то недостаточного или неправильного патриотизма. Любить Родину следует «любовью-жалостью»: «Я только и мечтал о том, что можно сделать, чтобы спасти Россию»[569].

В хождении по мукам родной истории от катастрофы к катастрофе, от войны к террору, затем к новой войне и к новому террору, убеждение молодого человека – будущего историка и эколога культуры – в своем призвании спасать Россию все укрепляется:

Чем шире развивались гонения на церковь и чем многочисленнее становились расстрелы на «Гороховой два», в Петропавловке, на Крестовском острове, в Стрельне и т. д., тем острее и острее ощущалась всеми нами жалость к погибающей России.

И далее, уже в открытой полемике с официальным патриотическим историческим дискурсом, Лихачев свидетельствует:

Наша любовь к Родине меньше всего походила на гордость Родиной, ее победами и завоеваниями. Сейчас это многим трудно понять. Мы не пели патриотических песен – мы плакали и молились[570].

Экология культуры, по Лихачеву, несовместима с гордостью и прочими аффектами величия: ее удел есть «чувство жалости и печали» (ср. письмо поддержки Шаламову выше, примеч. 1 на с. 390). Прошлое нельзя изменить, Родину нельзя воскресить – но можно послужить ее спасению в вечности. Так молодой Лихачев становится историком:

Я хотел удержать в памяти Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери ‹…› рассказать о величии ее мученической жизни. Мои книги – это, в сущности, поминальные записочки, которые подают «за упокой»: всех не упомнишь, когда пишешь их, – записываешь наиболее дорогие имена, и такие находились для меня именно в Древней Руси[571].

О неантагонистической памяти и примиряющей реставрации: сады и парки

Что же предлагает экология культуры для спасения Родины в своем противостоянии науке реставрации с ее техниками расчистки и создания фетишей, с ее историзирующей эстетизацией и с ее вездесущей бюрократией? Как придать памятнику всевременное – вневременное – музыкальное звучание, «слияние в музыке прошлого, настоящего и будущего», это «слабое отражение вечности»?[572] В деле охраны культуры Лихачев призывает подражать природе, которая вневременна и при этом «по-своему социальна»: ей свойственны некоторые «правила поведения»:

Деревья тянутся к солнцу по-разному ‹…› иногда шапками, чтобы не мешать друг другу, а иногда раскидисто, чтоб прикрывать и беречь другую породу деревьев, начинающую подрастать под их покровом ‹…› [в Токсове] во время войны были вырублены все сосны, и сосновые леса сменились зарослями ольхи, которая затем прилелеяла под своими ветвями молоденькие сосенки[573].

Способность одного биологического вида «прилелеять» другой отвечает особенностям русского характера: как сосенки с ольхой, так и русский человек отрицает социальный дарвинизм и живет «сообществом», поэтому и историческому его характеру свойственно беречь и защищать. Родственность между русской природой и русским характером наиболее явственно выражена в искусстве садов и парков, где природа встречается с модернизирующей волей человека. Идеал русского просветительства лежит в садово-парковом искусстве, причем не столько в работе по окультуриванию и пропалыванию, которым метафорически обозначает себя западное просветительство классической эпохи; не в работе по селекции и скрещиванию или «воспитанию» новых сортов, отмеченной утопиями социального дарвинизма мичуринского или лысенковского типа; но в работе по поддержанию парка в состоянии полноценной, плодотворной жизни – и в верности своему первоначальному истоку, в исторической и естественной подлинности искусственно возделанной природной среды. В отличие от произведений других искусств, которые конфронтируют со своим зрителем, парк есть «рубеж, на котором объединяются человек и природа», он принимает человека в себя, окружая со всех сторон. «Вы и парк обращены друг к другу, парк открывает вам все новые виды ‹…› и вы, гуляя, только облегчаете парку его показ самого себя»