Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [109]

Дефектология 1920-х – начала 1930-х годов видела задачу советской власти в «расчистке» общества от предрассудков и обеспечении равенства возможностей, а свою собственную задачу – в переделке лишенных возможностей зрения, слуха и речи детей-сирот в настоящих советских граждан[526]. Маленький пациент, не имеющий способности ни видеть, ни слышать, ни говорить, являлся в революционном воображении эпохи идеальной живой моделью для такого рода «реперфекции», для (вос)создания из руин пораженной недугом детской личности – социалистического субъекта, которого советский режим собирался «очеловечивать», преодолевая «дефектный» органический и классовый материал силой научного знания, коллективизма и коммунистической идеологии. В этом смысле маленький глухой, слепой и безгласный ребенок-сирота в учреждении коллективного воспитания представлял собой идеальную аллегорию пролетарского субъекта и нового советского человека in nuce[527].

Философ-фронтовик, марксист-гегельянец, антисталинист и проповедник социалистического гуманизма Эвальд Ильенков (1924–1979) работал со слепоглухими детьми много позже, уже в 1970-е годы. Он тоже говорил об «очеловечивании», но не в смысле социально-медицинской инженерии в духе раннего Выготского, а в гуманистическом смысле становления человека «изнутри»; не через применение педагогического насилия, но через поощрение и реализацию потенциала возможностей. Не «потребность» экзистенциально бедного сталинского субъекта, но «возможность» потенциально всемогущего, хотя и временно ограниченного в своих способностях Человека (с большой буквы) становится фундаментом ильенковской идеи социализма как культурной гегемонии. В 1975 году он выступил с докладом на психологическом факультете МГУ, где получали высшее образование его подопечные – одаренные молодые люди и девушки, объекты/участники знаменитого «Загорского эксперимента» по развитию возможностей слепоглухих к обучению и получению высшего образования[528]. В этих неоконченных и, возможно, так и не озвученных тезисах Ильенков заявляет о своей модели гуманизма, основанной на идеях Марксовой политэкономии, о смысле человеческой потребности у раннего Маркса и о том, что общественное богатство в противоположность сталинской идее процветания определяется не количественным фактором («…не миллионами тонн стали, нефти или кукурузы ‹…› не тысячами штук холодильников или „Жигулей“…»), но «прежде всего уровнем развития способностей созидающего эти вещи Человека»[529].

С точки зрения марксистско-ленинской догмы, ранний Маркс «Философско-экономических рукописей 1844 года» считался еще недостаточно развившимся до подлинного материализма гегельянцем, тогда как Маркс – автор «Капитала» считался уже «настоящим» Марксом, революционером и ученым-материалистом. Ильенков апеллирует к духу раннего Маркса с его определением человеческой потребности и освобождения человека как цели исторического развития, человека как цели пролетарской революции, человека как основной производительной силы и «ключевой сферы производства». При этом, аргументируя основы идеальных, духовных ценностей, он обращается к твердыне советского материализма – «Капиталу», причем к самой сложной части учения Маркса, к его теории стоимости, товарного обмена и денег, изложенной в пятой главе первого тома. Ильенков переносит Марксовы экономические категории на ценности духовные: этику, эстетику и теорию познания. Тем самым он не только реабилитирует скомпрометированного в глазах официального диалектического материализма Маркса-гегельянца, но и делает заявку на обновление диалектического материализма не на научных, а не «поэтических» основаниях. Возможности слепоглухого ребенка по овладению знаниями и культурой находятся с общественными условиями в отношениях, подобных отношениям между производительными силами и производственными отношениями. Центральная для Маркса антропологическая и экономическая категория труда у Ильенкова расширяется и превращается в «деятельность», что позволяет включить в экономическую перспективу и непроизводительное художественное творчество, и научный поиск, и учебу как деятельность по производству человеком себя[530].

Что касается потребностей, то они никак не ограничены физическим выживанием (на примере ребенка-инвалида), но включают в себя весь мир искусства и знания. Таким образом, в политэкономии социализма с ее категориями стоимости создается дополнительное пространство, где можно разместить духовный эквивалент стоимости и, в сущности, ее антагониста – ценность, изгнанную из политэкономии классиками марксистско-ленинской науки.

В поисках апологии ценности Ильенков поднимает уже забытый со времен ленинской полемики с марксистами-либералами вопрос о переводе слова Wert. Ленинцы отрицали Wert-ценность, потому что видели в ценности субъективную категорию потребления, тогда как Wert-стоимость должна была описывать объективный процесс производства. Попытка ревизии Ильенковым сталинской ортодоксии совпала с экономическими реформами хрущевского и раннего брежневского времени, когда в силу экономических обстоятельств потребление получило-таки частичную амнистию и народ в очередях вздохнул свободнее. Возвращение к тексту Маркса позволило Ильенкову не только вернуть в оборот слово «ценность», но и сдвинуть фокус по направлению к субъекту и его «возможностям», к ценности как инстанции, которая не отвечает за затраты производства, но дифференцирует интенцию и желание и организует обмен, в том числе обмен идеями, образами и словами. Ценность определяет, чего стоит та или иная вещь в глазах того, у кого в ней есть потребность и возможность предложить что-то взамен, а не с точки зрения затрат на ее производство со стороны того, кто владеет ресурсами