Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [108]

. Это достигается не в конкуренции, но мирным социалистическим соревнованием, и не за счет эксплуатации, но благодаря сбалансированным хозяйственным решениям партии и правительства. Подобно тому, как имя «вода» полностью соответствует своему веществу и нет никакой необходимости или потребности в изобретении новых слов для ее наименования, так и производственные отношения в СССР полностью соответствуют «характеру производительных сил», тем самым отвечая экономическому закону, который получил у нас (в СССР) «полный простор» и свободу от противоречий[521]. Потребность удовлетворена, необходимость преодолена, стоимость как категория обмена становится избыточной: скоро наступит коммунизм, и люди перейдут к прямому обмену продуктами без посредничества денег, которые и при социализме уже ограничены в своей власти и не служат никаким целям, кроме хозяйственных расчетов. В качестве иллюстрации Сталин утверждает, что «зерновая проблема, считавшаяся ранее наиболее острой и серьезной проблемой, с успехом решена окончательно и бесповоротно», тогда как вся страна стоит в бесконечных очередях за хлебом.

Похороны Сталина были запечатлены советскими кинодокументалистами в уже упомянутом выше эпическом полотне «Великое прощание» (1953). Скорбь советских граждан в нем выражалась в красивых tableaux vivantes, как бы навеки застывших в скульптурных позах, организованных в монументальные группы в соответствии со сталинской номенклатурой субъектов – мужчины и женщины, рабочие и колхозники, представители вооруженных сил и советской интеллигенции, разных народов многонациональной родины. Сергей Лозница собрал свой фильм из огромного объема отбракованного создателями отснятого материала[522]. В этом отринутом материале вместо неподвижных траурных поз мы видим не представителей общественных групп, но бесформенное «население», которое сплошным потоком протекает сквозь объектив камеры, мимо неподвижного тела в гробу – верховного и в сущности единственного означающего всей символической вселенной коммунизма: недифференцированная, готовая захлестнуть все вокруг и сама захлебнуться в массовой панике человеческая жижа, как будто та самая «вода», отринув раз и навсегда присвоенное ей название. Сталинская статуарность превращается в бесформенные потоки толп, как будто сама застывшая в своих формах сталинская модерность растекается и превращается в «текучую современность»[523]. Перед нами похороны сталинской ойкономии и появление на ее месте нового порядка – так называемого позднего социализма. Это социализм иного склада, социализм, который называется «поздним», потому что он «опоздал», пережив свою идеологию (Агамбенову «Славу песнопений») и свою экономическую (ойкономическую) теологию, то есть ту, в соответствии с которой управляется и его, социализма, реальность, и ее символическая репрезентация, ее образ[524].

О разжижении сталинской теории стоимости: изобретение «идеального» и возвращение ценности

В одной из предыдущих глав, обсуждая реставрацию в плане ее революционных интенций по институированию нового начала для отсчета времени, я писала и о том, что в реставрационном воображении, характерном для эпохи революции вообще, это «начало» – исходное и подлинное состояние вещей – можно достичь путем радикальной расчистки артефакта от всего «наносного» и «ложного», образовавшегося в результате позднейших «искажений». Согласно этому взгляду, чтобы приобщиться к истинному существу произведения, нужно его освободить от всего, что составляет следы прожитого этим произведением времени, следы всех постигших это произведение исторических перипетий. Несмотря на классовые и эстетические противоречия между большевиками и деятелями охраны памятников в начале советской истории, эта повестка «расчистки от всего чуждого» в политике реставрации отвечала и пафосу пролетарской революции с ее программой разрушения «всего мира насилья» до основания.

«Освободить» от «искажений» – значит также и «освободить» от накопленного в практике и заведомо нежелательного исторического опыта. Схему, подобную этой, мы находим в еще одном дискурсе, который также объединяет в себе идеи революционного преобразования с идеями восстановления, воссоздания, возвращения из небытия. Я имею в виду теоретические работы и практику дефектологов 1920-х годов по обучению слепоглухих детей и воспитанию их как образцовых «нормальных» советских граждан[525]. Здесь идеи и поэтические образы реставрации и революции, но в еще большей степени – реставрации как революции, получают поразительное по авангардному духу, пафосу социального равенства и просвещенческой фантазии воплощение. Получив такого запущенного, тяжелого инвалида-ребенка для обучения в закрытой школе-клинике, дефектолог сначала подвергал его поведение своеобразной «расчистке», суровой дисциплиной отучая от привычек родного дома и родительской заботы. Ребенка «освобождали» от памяти всего ранее окружавшего как от вредных пережитков отсталости и темноты; погружали в стерильную изоляцию, «ради его же блага» пресекая попытки сопротивления или побега. Когда ребенок покорялся педагогическому насилию и снижал агрессию, его считали готовым к педагогической работе по обучению, воспитанию и адаптации «дефектной» детской личности к нормам правильного советского поведения.