Париж в настоящем времени - [95]

– Никогда не слышала такого термина.

– Пожалуй, «стазис» – более подходящее слово – высвобождение пространства между двумя противоречиями. Позвольте, я попробую объяснить. Если две волны, одинаковые по силе, но противоположные по амплитуде, встретятся в воде, что получится?

– Водная гладь.

– А в звучании?

– Тишина.

– Совершенно верно. От возбуждения – к покою, совершенству, которое, как вы наверняка думали, недостижимо при столкновении двух противоположных элементов.

– Думаю, вы очень здорово объяснили магию контрапункта.

– Вовсе нет. Она необъяснима. Я просто указал на нее. Половина бед человечества возникают от неспособности понять, что противоположные предложения могут быть задействованы одновременно. И особенно в музыке, где продукт – то, что воздействует на эмоции и разум, – преобладает над всеми элементами, которые его создают, и не имеет звука… Здесь нет ничего нового. У нас есть инь и ян, Китс, почивающий внутри головоломки, диалектика Гегеля, вся история взаимоотношения полов – и даже Версаль.

– Версаль?

– Да, исходите оттуда.

Элоди не просто испытывала восторг, она чувствовала, что ее обнимают, любят. Она поглядела вверх, будто принимая ответ, – так она делала всегда, решив очередную проблему, потребовавшую напряжения мысли. На экзаменах ей так часто приходилось крепко задумываться, что она стала подлинным экспертом по части гимназических потолков – балок, кабелей, ламп под защитными колпаками, блоков и перекрытий.

– Понимаю, – сказала она. – Версаль – это преступление против человечности, поскольку его появление стало возможным благодаря вековому подспудному закабалению всего народа, и в то же время случайная красота Версаля – настоящий гимн гуманизму.

– Что вы имеете в виду под словом «случайная»?

– Здания, во всяком случае большая часть интерьеров, просто кошмарны в своей чрезмерности, но если сосредоточиться на деталях – как мы выделяем элементы, рассматривая великие полотна под лупой, – именно в них сосредоточена непревзойденная красота, множество примеров красоты, которая теряется в общей избыточности. Работу ремесленника, ставшую произведением искусства, в Версале полностью затмевает чудовищно громоздкий общий замысел. А еще сады, – продолжала она, воодушевленная собственной речью. – Сады Версаля противоречат природе, потому что являются порождением безмерного человеческого тщеславия, и все-таки именно природа их спасает. Они по-настоящему прекрасны. Версаль был бы невыносимо тошнотворен, если бы не эти сады, согласны? Природа наделена талантом смягчать, прощать и возобновлять, создавать красоту из наших ошибок, парадоксов и контрапунктов – даже незаметно для нас.

– Именно! – воскликнул Жюль, соглашаясь и желая сделать ей комплимент.

Она поклонилась, скромно потупив взор, но довольная собой, и спросила:

– Что будем играть?

– Любую пьесу, которую вы знаете и хотели бы сыграть.

– Я разучила Sei Lob und Preis mit Ehren.

Жюль поразился, что она выбрала именно эту пьесу – лейтмотив и символ всей его жизни. Но он попытался обуздать свое изумление – ведь это очень известная пьеса и сегодня особенно популярна.

– Хорошо, – сказал он, – а я сыграю вторую партию.

– Там нет второй партии. – По ее лицу было понятно, что она думает сейчас: «Откуда он взял там вторую партию?»

– Я ее написал – отчасти интонационный подголосок, вторящий основному голосу, отчасти гармоническая поддержка, континуо. Мы ведь и так имеем дело с переложением. Так что руки у нас развязаны. И не волнуйтесь, я буду за вами следить. Я уже давно занимаюсь этим делом.

Она подняла смычок и, посчитав четыре четверти, начала играть. Он вступил со второго проведения, предложив почтительный, но оживленный, почти задорный контрапункт. Музыка увлекла ее за собой, и, когда они доиграли до конца, Элоди ощутила радость оттого, что последовала за ним за пределы объяснимого.

– Прекрасно сыграно, – похвалил он. – Технически виртуозно, с любовью и, скажем так, – на подъеме. Но позвольте спросить: когда вы держите смычок, вы знаете о том, что вы его держите?

– Да.

– А переставляя пальцы на грифе, вы знаете, что делаете именно это?

– Конечно.

– И последнее, вы чувствуете, что держите виолончель?

– А как же иначе?

– Так вот это и есть часть моих двадцати процентов и их «даже не процента». В идеале, и на это могут уйти годы – кто знает? – вы должны быть в совершенном неведении, что у вас в руках смычок, что вы прижимаете струны, держите между колен виолончель. Не вы должны извлекать звук, звук должен вас нести. Таким образом, хотя именно вы производите звук, ощущения у вас должны быть такими, что вы летите на нем верхом, внутри его, как будто это он ведет вас.

– И как же я этого достигну? – спросила она чуть скептически.

– Сначала надо осознать это, а потом забыть – отзанимавшись миллиард часов. Если начать задумываться о том, как ходить или говорить, то станешь спотыкаться и заикаться. Если уверовать, что мир по-своему благодатен и что звук живет собственной жизнью, то будете вхожи в оба. И лишь после этого музыкальность, теория и невыразимое соединятся в нечто более грандиозное, чем просто сумма всех частей. Я часто использую одну аналогию, правда мне несколько неловко упоминать о ней сейчас.