Париж в настоящем времени - [97]

– Неужели? – спросила она. – Вы правда так считаете?

– Я на это надеюсь. Надеюсь, что не оскорбил вас. И если да – то прошу прощения. Я смотрю на такие вещи как человек, который от них все больше удаляется. И факт ухода настолько непреложен, что я перестал его бояться. А вы можете смотреть на них глазами прибывающего.

– А возможна ли, – сказала она, – чисто теоретически, хотя я сама не сильна в теории, возможна ли встреча где-нибудь на полпути?

– Природа карает за попытку. Союз декабря с маем – отличная сказка, если бы только можно было пропустить конец. Наверное, именно это вдохновило Гёте написать «Фауста». Дело не в том, что это исконное зло, но именно так обстоятельства делают такой союз невозможным, кроме нескольких ярких эпизодов, контрастирующих с печальным закатом.

Элоди восприняла его слова как отказ, предваряющий предложение, которого она, кажется, еще не сделала, да и не была уверена, что хочет сделать, потому что, как и Жюль, она металась между сильным влечением и некой неприязнью, которая на самом деле была артефактом влечения. Обоих это смущало. Его любовь к ней была великодушной и щедрой, какой она и должна быть по отношению к той, кто намного моложе. И в то же время он желал ее, испытывал страсть к этой женщине, ее пульсирующая сексуальность не терпела никаких преград между ними, будь то тончайший шелк или воздух. Как у двух положительных зарядов, магнитное притяжение вспыхивало в них попеременно, и они были несовместимы, не могли даже существовать в одно и то же время. Когда один всходил над горизонтом, другой клонился к закату, но лишь затем, чтобы вернуться и прогнать своего гонителя.

Так что учитель и студентка установили дистанцию, и каждый из них решил, что навсегда. И напряжение так возросло, что спасения ради Жюль взял инициативу в свои руки и свернул на музыкальную дорожку.

– Разница между духом одного времени и духом другого, – сказал он, – несмотря на неизменность как природы, так и человеческой натуры, четко прослеживается и в музыке. Смерть, боль и трагедия по-прежнему правят миром, хотя в богатых странах Запада мы изолируемся от них, как никогда прежде за всю историю. Но когда смерть, боль и трагедия были настолько насущны абсолютно для каждого человека, даже для выходцев из привилегированных классов, как во времена Баха и Моцарта, тогда тьма и свет сосуществуют, поражая тебя своей почти невыносимой мощью. Потому-то во всех великих произведениях – кроме заупокойных песнопений, которые я не перевариваю, и дурацких триумфальных маршей, – во всех них ты чувствуешь противоречие между величайшим, солнечным ликованием и высочайшей и прекраснейшей скорбью… Бах, которым мы занимались сегодня, именно такой. Любимая пьеса моего отца, он играл ее на этом самом инструменте. – Жюль приподнял виолончель и затем поставил на место. – Он знал, как много в ней радости и сколько печали. Это была первая пьеса, которую он сыграл для меня, и последняя пьеса, которую он сыграл.

– Я действительно очень люблю ее, – сказала Элоди, и после этих слов, к их удивлению, удовлетворению и даже восхищению, наступила совершенная, полная, долгая тишина.

III Верен до самой смерти

Солнце восходит над Арманом Марто

Эдгар Обан смилостивился и продлил испытательный срок Армана Марто до первого марта. А все потому, что, несмотря на плачевно бесплодную осень (с середины октября и до Рождества он не продал ни одного контракта), в течение святочной недели Арману удалось сбыть полумиллионный полис человеку, достаточно пожилому и достаточно нездоровому, чтобы страховой взнос оказался довольно внушительным.

Но подкрался новый год, а больше контрактов так и не было, и Арман принялся усиленно беседовать сам с собой. Он, конечно, маскировался, прикидываясь, будто говорит по телефону, но его выдавало лицо и затравленный взгляд, да и отсутствие гарнитуры в ухе, так что каждому было ясно: ничего он не продает, а просто ведет воображаемые переговоры-уговоры, задавая вопросы воображаемому клиенту.

Чем дальше он вот так «слетал с катушек», как выразились бы его коллеги-страховщики по ту сторону Ла-Манша, тем большим изгоем становился; так стая отвергает больное и слабое животное, которое не способно за себя постоять. Никто даже не смотрел в его сторону, и он обрел наконец своего рода приватность, но упаси боже от подобной приватности, каждая секунда которой – сплошное унижение и мука. И чем дальше, тем хуже. Они по-прежнему дразнили его Бегемотом, Слоном, величали «Титаником», толстомясым, награждали прочими подобными эпитетами – Шербур-в-штанах, Чудо-юдо-рыба-кит (и казались себе большими придумщиками), – но не весело поддевая, а зло, с ненавистью, как будто каждым оскорблением – за глаза или в лицо – они хотели оторвать от него клок, повалить его и терзать, пока ничего не останется и он, ко всеобщему долгожданному облегчению, не исчезнет с лица земли.

В феврале, когда календарь не сулил Франции ни одного праздничного дня в качестве отдохновения от серых будней, долгих ночей и промозглой слякоти, какой-то гений внушил всему штату филиала, что восемнадцатое число – это почти что праздник – как-никак Успение святого Колмана Линдисфарнского. Никто про этого Колмана Линдисфарнского знать не знал, но все на радостях устроили себе продленный обед с обильными возлияниями в каком-то ресторане Ла-Дефанса. То есть все, кроме Армана Марто. Его единственного оставили дежурить в конторе, вменив в обязанность принимать телефонные сообщения в течение трех часов затишья, когда новые клиенты практически не звонят, потому что все нормальные люди расходятся по домам на обед. Самые горячие часы обычно бывали с четырех до шести пополудни и с десяти утра до без четверти двенадцать.