Париж в настоящем времени - [94]

– Разрешается. Но уже недолго осталось.

– Шато напоминает мне мой дом.

Вопрос сорвался у него с языка:

– А как получается, что при тощем кошельке вы так одеваетесь? – Он имел в виду «роскошно одеваетесь». – Костюм, что был на вас во время записи…

– Шанель.

– Шанель. И вот это? – Он вытянул руку к солнечному сполоху ее платья.

– Молодой дизайнер из Италии, молодой, но очень дорогой. Единственная моя подруга в Париже работает стажером у модельера, не могу сказать у кого. Я пообещала. Так вот, они покупают одежду, чтобы скопировать крой, изучить ткань, швы, особенности технологии. Буквально распарывают на детали и выбрасывают. А она тайком собирает кусочки и подгоняет их на меня и на себя.

– Отличный трюк, – сказал Жюль, – и ведь работает! – снова не удержался он от комплимента.

Уже было достаточно темно, чтобы не отличить белую нить от нити черной[56], и Клод дернул рубильник в сторожке, и по всей территории вспыхнули фонари. Будучи обычно проклятием миллиардеров, охранное освещение теперь выхватывало из темноты хлопья снега, увеличивая их многократно и заставляя снежные вихри сверкать на фоне черного неба, снегопад под фонарями казался еще гуще, чуть ли не вдвое сильнее, чем на самом деле. Студентка и ее учитель смотрели на метель, сверкающую за окнами, снег падал почти бесшумно, тихий, приглушенный шорох. Он хотел любить ее, но знал, что не может, поэтому ничего не оставалось, как начать урок.

* * *

– Думаю, что теперь я могу себе позволить говорить прямо. Если не абсолютно обо всем, то уж об этом – определенно. Мне нечего терять, некуда податься, и я почти подошел к финалу.

Она видела по его лицу и слышала по его голосу, в котором звучали нотки сожаления, что тем не менее Жюлю приятна дарованная ему свобода.

– Мои обязанности сократили и, возможно, прямо сейчас сокращают еще больше. Я не… не так уж востребован. Я никогда не был особенно востребован, а теперь это вообще сошло на нет. Поэтому я даже не проверял расписание.

Предполагается, что я способен преподать вам, во-первых, некоторое, довольно умеренное количество музыкальности, некий эквивалент толкования текста, скажем, процентов сорок. Затем львиную долю теории, пятьдесят процентов. И остается десять процентов – на «бредовые идеи» насчет философии и духа музыки. То есть на невыразимое, которое, по мнению современных деятелей от музыки, и одного процента не достойно.

Но я человек отсталый в том, что касается современных верований. Я отдаю семьдесят процентов музыкальности, десять – теории и двадцать процентов – невыразимому. И подставляю себя под удар, поскольку очевидно, что невыразимое выразить невозможно, так что выходит, я бью баклуши и требую жалованье за работу, которая невидима по определению. А если мое преподавание и ваше обучение идут успешно, то они без усилий и почти незаметно расширяют и оттачивают вашу музыкальность, сливаясь с нею так, что становятся неразличимы как для слушателей, так и для вас. Таким образом, вместе они составят девяносто процентов. Но довольно статистики. Я сокращаю теорию, которой так жаждут наши музыкальные столпы, потому что недолюбливаю ее. Я никогда не заставлял себя ее усваивать, и мне вечно не хватает терпения. Язык музыки, музыкальный синтаксис, подобно языку и синтаксису любого вида искусства, так же несовершенны, как и наши тела. И взаимоотношения музыки с бренностью такие же, как и у нас. Впрочем, музыка языка совершает почти то же самое – ничто не способно так точно выразить человеческое горе, радость и любовь ритмом, сменами интонации, изменениями темпа, – что и музыка. Говорят, Господь не общается с нами напрямую. Может, и не общается, но Он пожаловал нам могущественную часть Его языка, с помощью которой на самом высоком уровне мы можем приблизиться к диалогу… Вы, конечно, знаете Левина.

Жюль в жизни не пробовал героин, но читал, что, когда он струится по артериям и венам, человек испытывает взрыв любви и наслаждения. Он старался не смотреть на Элоди, но, стоило ему на нее взглянуть, чувствовал такой прилив любви и наслаждения, что был просто не в состоянии оторвать от нее глаз.

– Да. Кто ж его не знает?

– Вам следует пройти его курс. Он играет как машина. Без сучка без задоринки, всегда одинаково безошибочно. Слышали его собственные каденции?

– Нет.

– И не услышите. Импровизировать он не умеет. Несовершенство исполнения музыки: малейшие, иногда микроскопические изменения темпа, силы нажатия струны, смещение акцентов – то, что дает, при всем своем несовершенстве, необходимые нам воодушевление и страсть, и вот за это несовершенство мы ее по-настоящему любим. Как человека, в котором, хотя многие из нас даже не знают об этом, мы любим его несовершенство так же сильно, как все остальное. Вот потому-то так глупы и расточительны люди, которые гордятся своим положением, внешностью, достижениями. Любовь – величайший комплимент несовершенству, ее верному спутнику.

– А как же Бог? – спросила Элоди. – Ведь Бог совершенен, но все-таки любим.

– Для евреев Бог совершенен и несовершенен. Господь Израиля ревнив, требователен и порой жесток. Мы спорим с Ним. Это как проклятый поединок, и утомительный к тому же. Если же вы христианка (я говорю «если», потому что в наше время ваши ровесники почти все – горделивые атеисты), то ваш Бог разделен на три ипостаси. Он страдал, будучи человеком, Он испытывал искушения, Он даже умер, как все мы умираем. Чем более совершенно что-либо, тем менее оно может быть любимо – как лицо, тело, голос, интонация, цвет или музыка как таковая. Исполняя музыкальное произведение, не гонитесь за совершенством – оно убьет пьесу тем, что не позволит проявиться эмоциям. Этот совет из тех, которому вы не можете последовать немедленно, разве что позднее, сами того не зная. Это часть застывшего контрапункта.