Париж в настоящем времени - [93]

– Правда. Была. Из окна моей комнаты виднелись Альпы в снеговых шапках, и у нас было столько земли, что вокруг не было заметно ничего, сделанного человеческими руками. Бассейн, лошади и теннисный корт, но ни отец, ни мать в теннис не играли, так что я бросала мячик об стенку и играла на виолончели – этим можно заниматься в одиночестве, хотя, конечно же, – сказала она многозначительно и чуточку лукаво, – без учителя не обойтись.

– Чем занимается ваш отец? – спросил Жюль, подумав, что отец ее, наверное, достаточно молод, чтобы годиться ему в сыновья.

– Ни мамы, ни отца уже нет в живых. Отец пытался вкладывать деньги, чтобы заработать, но все потерял. Ему никогда не везло.

– А теннисный корт с бассейном? И все остальное?

– Наследство.

– Вы пришли, чтобы я отдал вам эти пропущенные мной уроки?

«Что я делаю?» – подумал он. И ощутил озноб и чувство сродни падению.

– Только если захотите. У меня была работа в Сен-Жермен-ан-Ле, и я подумала, что надо бы зайти, раз вы не появляетесь.

– Я очень виноват, простите. Я переоденусь, вы не против? Мне неловко давать уроки в тренировочном костюме. Вот если бы сейчас стояло лето и все вокруг ходили бы в шортах…

– Я пока настроюсь. Это ваша? – Она указала на виолончель Жюля, прислоненную в углу. – Разумеется, она ваша, просто я имею в виду, что она выглядит… как моя. Она не только что с полки.

– Нет. Это инструмент моего отца, и он очень старый, венецианский. Я слышал отцовскую игру лишь однажды.

– Почему?

– Позвольте мне переодеться. Вы захватили ноты? Имели в виду что-то конкретное?

– Нет.

– Тогда, полагаю, выбор за мной.

* * *

Когда Жюль появился снова, уже полностью одетый, выглядел он гораздо моложе и солиднее, чем в тренировочном костюме. Помимо всего прочего, он, пребывая в состоянии, близком к панике, пригладил расческой волосы, а покрой и воротник рубашки поло творят чудеса. Элоди заняла стул, стоящий напротив того, что находился ближе к виолончели Жюля, ее собственный инструмент непринужденно прислонился к ней, как задремавший ребенок, смычок висел в правой руке, расслабленно указывая кончиком в пол.

Прежде чем сесть, Жюль поинтересовался, не хочет ли Элоди чего-нибудь поесть или выпить.

– Спасибо. Я всю вторую половину дня провела на свадебном приеме, и музыканты наелись за вчера, сегодня и завтра.

– Помню, как сам играл на свадьбах, – сказал Жюль. – Иногда мы выпивали столько шампанского, что наша игра напоминала китайскую музыку. Мы страшно переживали, что нам не заплатят, но никто никогда не обращал внимания, потому что все остальные хлестали шампанское вдвое больше нашего. А новобрачные и так вообще никого, кроме себя, не замечают. Это я тоже помню. Будто в опиумном дурмане плывешь.

Элоди, кажется, слегка задело это воспоминание. Он думал, что понял почему, хотя если он прав, то поверить в это трудно. Движимый отцовским чувством, он позволил себе спросить:

– У вас нет молодого человека?

Жюль хотел, чтобы она поняла – он слишком древний старец, чтобы проявлять к ней личный интерес, но, к стыду своему, тут же осознал, что именно это он и делает. И она все прекрасно поняла. Едва заметно она помотала головой, что означало: нет, и она страдает из-за этого.

– Необъяснимо, – сказал он. Элоди разбудила в нем все отеческие инстинкты; оказалось, он любит ее и как отец. – Абсолютно необъяснимо. Хотя, возможно, вы их пугаете, потому что они думают, что никогда не смогут быть достойными вас.

– Я бы так не сказала. Точно так же, как во всем остальном. У меня изысканные ожидания, весьма тощий кошелек, и я не хочу, чтобы меня спасали.

– Кто-нибудь появится. Кто-то с такими же изысканными ожиданиями и таким же тощим бумажником, и вы влюбитесь без памяти. Мы с моей покойной женой – это она, – сказал Жюль, указывая на фотографию Жаклин, стоявшую на рояле: в сером костюме от Шанель она была головокружительно хороша собой, – самые счастливые годы прожили без гроша. Знаю, это клише, но вы сами увидите.

Элоди кивнула и опустила взгляд. Увидев фотографию Жаклин, она решила, что ее домыслы насчет собственной привлекательности для Жюля были одновременно неверны и вероятны. Она была так же красива, как и Жаклин, но знала, что воспоминания о тех, кого уж нет, – это исключительные, неодолимые узы для сердца.

По ее лицу Жюль понял, о чем она подумала, но вместо того, чтобы объяснить ей – да и как тут объяснить? – что нынешняя его тяга к Элоди не что иное, как власть Жаклин в ее отсутствие, он сменил тему:

– Я был невнимателен – и прошу прощения. Следующий урок состоится в классе в Городе музыки.

– Ненавижу это место, – сказала она. – Архитектуру его ненавижу. Ненавижу поездки туда. Римляне придумали бетон, у них был целый бетонный век, и понадобились тысячелетия, чтобы мы пришли вот к этому. – Она погладила теплое, насыщенное дерево своей виолончели. – Посмотрите, какая патина, словно кожа живого существа. А теперь у нас опять бетонный век.

– Можем заниматься у меня в кабинете на старом факультете. Когда его строили, об этом не особенно задумывались, но акустика там получше. Дерево и камень.

– А почему не здесь? Это не разрешается?