Париж: анатомия великого города - [137]
Первой крупнейшей группой переселенцев в Париж в те годы стали бежавшие от режима Муссолини итальянцы (после похода дуче в 1922 году на Рим поток иммигрантов резко вырос). Остальные итальянцы называли новых иммигрантов «fuorisciti» (буквально «те, кто извне»), а последние даже гордились этим именем. Но многие приезжали из Италии просто в поисках лучшей жизни, не имея никаких политических взглядов. Все они селились в северо-восточных районах города, где встречали русских, поляков, армян (большинство которых осели в столице, бежав от турецкой резни) и евреев из многих стран. Работы было мало, денег не хватало, но Париж все равно оставался убежищем и давал надежду на лучшую участь. Итальянцев никто не желал видеть, как, собственно, и остальных эмигрантов, но эти, по крайней мере, были «латинянами» — говорили на родственном романском языке и считались частью большого мира, раскинувшегося от Лигурии до Румынии, а следовательно, имели представление о цивилизации.
Самой крупной и политически противоречивой группой эмигрантов, осевших в Париже в 1920-х годах, были североафриканцы. Особенно тяжелой была жизнь алжирцев, которые, по сути, являлись французскими подданными, но из-за расовых отличий, другого языка или религиозной принадлежности с ними обращались как с métèques. Алжирцев, как и выходцев из Южной Италии, считали в большинстве своем преступниками, а разница между ними, по мнению общества, состояла в том, что итальянцы совершают насилие из нужды в деньгах, а алжирцы раздражительны, коварны и жестоки по природе. Были среди североафриканцев и харизматические лидеры, например Хадж Абдель Кадер, который ранее был коммунистом и основал движение «Étoile Nord-Africain» («Звезда Северной Африки») — националистическое движение, защищавшее права алжирских рабочих.
Антагонизм с североафриканцами ужесточился во время войны в Риффе в 1925–1927 годах. Это было восстание против французского правления в Марокко, возглавил которое эмир Абдель-Керим, ставший благодаря своей смелости героем для всех живущих в метрополии выходцев из Северной Африки. Восстание было подавлено с помощью французских военно-воздушных сил, столкновения отличались крайней жестокостью. Громче других существовавшим порядком возмущались левые, в частности — сюрреалисты, утверждавшие, что одна цивилизация не может стоять выше другой. И неслучайно, что в год подавления восстания Абдель-Керима на окраине Ботанических садов была построена Большая мечеть Парижа. Это религиозное сооружение создано в прекрасных традициях испано-мавританского стиля, а его уютный сад — одно из лучших в Париже мест, чтобы в солнечный день выпить послеобеденного чая. (Консервативные мусульмане XXI столетия относятся к этому сооружению с презрением, считают его воплощением гротескного колониального пафоса и предательством свобод, которых они еще не добились.)
В начале 1930-х годов большинство парижан не поддерживали знакомства с евреями, и естественно, что евреи образовали собственный замкнутый анклав, а некоторые постарались ассимилироваться. Зато почти каждый в Париже имел собственное мнение по так называемому «еврейскому вопросу» и мог дать множество рекомендаций, как следует его решать.
Большинство правых политиков были откровенными антисемитами и с 1890-х годов (после скандала из-за дела Дрейфуса) даже носили антисемитские значки как признак патриотизма. Изданием, на страницах которого развернулись основные споры по еврейскому вопросу, стала «La Libre Parole», некогда подогревавшая страсти вокруг процесса Дрейфуса, а к 1930 году превратившаяся в газету для католиков. В издании газеты участвовал Жорж Бернанос, бывший активист «Action Française»[125] Шарля Moppaca и яркий деятель правого политического крыла. Правые, как в дикое Средневековье, нападали на евреев. Разделяемый далеко не всеми французами антисемитизм тем не менее понятен был всей стране, ведь существовал издавна, как и сам Париж, и проявился еще в погромах при Филиппе-Августе.
Самым тревожным, однако, было то, что сильно беспокоило сторонников левых революционеров и авангардистов (эти сообщества к 1930 году более или менее оформились и вошли в силу), — рост ненависти к евреям среди рабочего класса и левых политиков, объединенные силы которых в глазах радикалов-мыслителей формировали парижскую действительность. В 1920 году одновременно с эпидемией холеры в Бельвиль прибыла новая волна евреев-переселенцев. Коммунистическая газета «L’Humanité» и социалистическая «L’Oeuvre» сразу же откликнулись, повторив расхожее мнение парижских рабочих кварталов: евреи, мол, несут Парижу болезни и смерть. Когда их не выставляли разносчиками заразы, то считали жадными зажравшимися капиталистами, чья единственная цель — подчинить себе и эксплуатировать урожденных парижан.
