Отторжение - [60]

– Нас не раз грабили, – сообщил студент спокойно.

– Вас? Здесь?

– Ну да. Часы, телефоны, ноутбуки…

– Но это же ваш университет!

– Да… наш. Тем не менее… не стоит вам здесь находиться, – сказала девушка.

Катрин хотела было запротестовать – как же так, не может такого быть, – но ребята, еле попрощавшись, исчезли, будто их и не было. Посчитали благородную миссию выполненной. Придется действовать самостоятельно.

Где-то там, впереди, ничем не обозначенное и без всяких указателей, – большое кладбище испанских евреев, заложенное больше чем полтысячи лет тому назад. Не меньше полумиллиона усопших. Где-то вырублена на камне фамилия Маисса. И Коэнка, конечно. Здесь похоронены ее предки, именно здесь, в этом странном месте, где сравнительно мирно уживаются наркоторговля и наука, представленная университетом Аристотеля. За одним из зданий Катрин обнаружила тропинку, про которую говорили студенты. Пересекла дорогу и пошла по газону с уже выжженной апрельским солнцем травой. Под кустами, как вещественные доказательства преступления, валяются какие-то полусгнившие тряпки. Пахнет человеческими испражнениями. В тени под деревьями спят, завернувшись в одеяла и надвинув кепки на глаза, какие-то люди. Дунул почти незаметный ветерок. Неподвижная листва зашевелилась, нервно задергалась причудливыми серебристыми бликами и тут же успокоилась.

Это место проклято. На нем лежит проклятие отнятой памяти. Частично отнятой насильно, частично загнанной в черный омут подсознания.

Пришлось перейти еще одну асфальтированную дорогу. И здесь тот же сонный покой. Машины жмутся друг к другу, как жуки при спаривании. Крыши раскалились до того, что над ними стоит дрожащее марево. Под ногами хрустят ампулы. Вон там… две каменные лестницы в несколько ступеней ведут на небольшой холм. Туда ей и надо. Прямо у лестницы спит бродяга, рядом валяются пустые бутылки и пластиковые пакетики.

Монумент – камень на высоком цоколе, как того требует сефардская традиция. Мраморный семисвечник и большая звезда Давида. Вокруг монумента пять могил. Всего пять. Могилы очень старые, с мраморными цветами, шестиконечными звездами и непонятными надписями на иврите. Катрин не знает языка, но эти странные буковки кажутся теплыми и мягкими, почти живыми. Наполовину заросли травой. А чуть подальше, направо, – еще несколько плит. На каждой надпись на пяти языках.

Te topas en lugar santo.

Ты ступил на святую землю.

Скромный монумент поставлен всего несколько лет назад, но уже осквернен, и не раз. Надгробия частично выкопаны, частично перевернуты, на двух или трех спреем намалевана свастика.

Демоны забвения и прах забвения. Настоящее ширится и наступает, как пустыня, пожирает увядающие сады памяти. Город не просто забыл. Город забыл, что забыл. Забыл, что хотел что-то вспомнить. Демоны шагают в форменных мундирах по улицам, патрулируют, несут службу, их вой можно различить в ветре, смущающем покой апельсиновых деревьев, в омерзительном шорохе ассигнаций и пустых пакетиков из-под кокаина. Они забираются под стоящие машины и всаживают когти в пытающегося что-то вспомнить прохожего; демоны осадили город. Никто им не мешает, они уверены в своей силе и безнаказанности, они вооружены и опасны. Даже шум городского дня, даже сияющее солнце им не вредит. Наоборот – защищает. Чем выше солнце, тем короче тень.

Нам достаточно настоящего, мы даже с настоящим справляемся с трудом – наверное, именно так думают жители этого города. Зачем нам все, что похоронено под землей, мы же этого не видим. Нам достаточно сегодняшней пустыни, зачем создавать новую и населять ее привидениями?

Человек под деревом простонал что-то и дернулся – привиделся кошмар. Шелудивая собака с опухшим брюхом проковыляла мимо. Пасть приоткрыта, видны лиловый язык и старые зубы.

Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…[41]

Время идет к полудню. Солнце стоит высоко, а когда солнце в зените, дома, как и весь город, не отбрасывают тени.

Катрин вернулась в центр. Она шла, изредка поглядывая под ноги. Нет, ее-то тень никуда не делась, вот она, под ногами. Маленькая, но тень. Дергается в такт шагам, становится то чуть больше, то вообще исчезает, чтобы появиться вновь. Такое чувство, что наступаешь на собственное сердце. Город пуст. Жалюзи на окнах закрыты, у витрин никого.

Только пекарни и кондитерские открыты – мало ли что, в пасхальные дни, после долгого поста, вдруг кому-то захочется сладкого. Каждый раз, когда открывается дверь, накатывает волна ароматов: мед, шоколад, марципан.

Тень под ногами. Тысячи теней пародируют живое движение мира, передразнивают каждое его движение, но совсем по-иному, не зеркально. Тени живут собственной жизнью, они точны и бесформенны. Тени птиц пересекают шоссе, машины ломают им крылья. Тени прячутся в аллеях и городских тупиках, в чемоданах, в домах, в могилах. Тени мыслей, они оживают по ночам и превращаются либо в волшебные цветы, либо в демонов. Тени между страницами дневника, тени улыбок – единственные тени, исчезающие ночью и возвращающиеся с приходом дня.

Когда родился Видаль Коэнка, понятие “нация” существовало уже лет сто. Оно постепенно завоевывало мир. Власть не должна находиться в руках неких династий, присвоивших право утверждать, что она дана им от Бога. Возникло представление о сакральной общности некоей группы людей на некоей ограниченной территории. Нация – антоним империи и ее заклятый враг. Нация не должна состоять из нелепого сборища народов, не должна говорить на множестве языков, почти не понимая друг друга, не должна молиться разным богам. Один народ, один язык, один Бог. Единый народ должен иметь общую историю на общем языке, а судьба отдельного человека и составляющего нацию народа едины – в прошлом, настоящем и будущем.